Вера Линькова

Лекари Великой Зари

                  ПРАЗДНИК ПЕРЕЛИВАНИЯ МОРЕЙ. С ЦЕЛЬЮ ПОИМКИ НЕЛЮДЯ.

            У подножия хрустальной скалы Пуантэ салютовала «Великая Заря». Об истинной цели
      торжества пока не знал никто, потому как карабкающиеся по скале верблюды вели тихую развед-
      ку по поиску исчезнувшего во время захоронения тела Нелюдя. Нелюдсм считалась не известная
      великозорцам, но опасная для Господина поэтесса Аламея. Видимо, по этому поводу безутешный
      ливень спешил воссоединиться с двумя площадными морями - Лихим и Возвышенным, а также с
      кипучими умами великозорцев, которые, не взирая на сплошные потоки воды, салютами разгоня-
      ли упорно толпящиеся над их головами тучи.
            К двум микроморям, созданным на месте двух центральных площадей, шел сам Великий
      Лекарь - властитель и врачеватель великозорских дум. Надо заметить, что разум Великого Лекаря
      давно вернулся в свое младенческое состояние, но тело оставалось прежним, со значительно
      опущенным книзу животом. Складывалось впечатление, будто в этот живописный низ живота,
      похожий на выведенный наружу мозг, стекали все многолетние отходы интенсивно-мозговой
      деятельности Господина.
            Обнажая народу свою стоически чугунную улыбку, Лекарь неотступно следил за верблю-
      дами. Его государственная мысль заключалась в простой альтернативе: отрыли верблюды в хру-
      стале след сбежавшего Нелюдя или не отрыли. При этом его длинный плед цвета накипи на дни-
      ще коммунального чайника одобрительно касался гуттаперчевых  кукольных головок, старатель-
      но нанизанных великозорцами на придорожные прутики. Дело в том, что Великий Лекарь обожал
      детские игрушки, и устроители праздников, как могли, учитывали эту блажь.
            Лекарь ступал по земле величественно и отстраненно, казалось, очарованный единственно
      лишь рождением своих великих идей. А поскольку серый цвет неба ничуть не способствовал раз-
      витию великих идей, следом за ним, внедряясь в плотную массу тумана, пирамидально двигалась
      свита эквилибристов. Свита, павлинообразно извиваясь, несла над знаменитым изголовьем па-
      ланкин из синего неба с румяно нарисованным солнцем. Следом за свитой, постукивая костяшка-
      ми пальцев по инструменту из бараньих ребер и щеголяя костюмами красочного оперенья, шли
      глашатаи. Не жалея своих отполированных вином глоток, они созывали народ к Святоместу.
            - Граждане великозорцы! На костылях и на колясках! Головастые и безголовые! - кричали
      они возвышенно и эпохально.
            - Все - на великий эксперимент! Великий Лекарь начинает переливку морей и омоложение
      давно уже развалившихся святых храмов!
            - Хорошо говорят, - ущипнув себя за низ живота, отметил Лекарь, уже спускаясь по ступе-
      ням алого мрамора к стыку двух морей - Лихому и Возвышенному. С любовной ненасытностью
      разглядывал он часы, вытикивающие время из-под толщи вод. Площадно-морские часы Великий
      Лекарь считал одним из своих величайших изобретений. Ко всякому воплощению своих идей он
      всегда относился трогательно-нежно, а к часам - особенно. Ибо, посредством часовой стрелки он
      соединялся с глубинами земли и воды, а посредством стрелки минутной - с кладбищем великих
      мыслей мудрецов. Благодаря минутной стрелке, он уворовывал с кладбища мудрецов заслужи-
      вающие внимания мысли и, присвоив их себе, тут же начинал претворять в жизнь уму не пости-
      жимые проекты. Проект по поимке Нелюдя был также уму не постижим. И Лекарь был уверен,
      что всей этой непостижимостью заправляет сам дух не востребованной великозорцами поэтессы
      Аламеи. Но минутная стрелка площадно-морских часов этого духа почему-то не улавливала.
            - Переливание морей! Шоковая терапия! - кричали глашатаи, уже во всю кувыркаясь на
      ступенях красного мрамора.
            И тут часы, вбитые по середкам двух площадных морей, ненавистно уставившись друг в
      друга, изрекли слегка поржавевший Великозорский гимн. Изношенный подбородок Великого Ле-
      каря вытянулся было по стойке смирно, как вдруг раздался рев надвигающейся мусорной маши-
      ны. Ответственный за праздник забегал по ступенькам, высекая из алого мрамора сногсшиба-
      тельные искры:
            - Граждане! Час великого торжества совпал с часом великого мусора! Разносите мусорные
      ведра по домам! Это же порча идеи!
            Но великозорцы строго соблюдали час великого мусора, и порча идеи в такой час казалась
      им ничуть не опасной. Опережая торжественную процессию, на Святоместо въехала мусорная
      зверюга-мастодонтка. Распахнув свой помойный зев, она выжидающе застыла перед лицом Вели-
      кого Лекаря.
            - Сыпьте сюды! Вонюки проклятые! - выпрыгнула из люка зева бабулька с лопатой. - Да
      пошевеливайтесь. А то уеду – сами будете свои помои хавать!
            Народ пошевеливался, спотыкаясь о мусорные ведра и распевая великозорский Гимн. Ка-
      кой-то протекший арбуз вдруг отлетел от лопаты мусорщицы и разбился о пупок Великого Лека-
      ря. От конфуза ошалелые глашатаи с ногами вошли в свои пестрые колпаки и усохли там по уши.
            - Ка-ак? - слегка отвалился подбородок Великого Лекаря,
            - Это мне? Признание народа?..
            - Простите, Отче! - вывалилась одна из голов из недр сбившегося в гармошку колпака.
            - Но час великого мусора совершенно случайно совпал с часом великого салюта!
            Как бы в подтверждение этих слов, мусорная зверюга-мастодонтка загудела еще призыв-
      нее, и ее рев уже походил на брачный зов бешеной слонихи.
            - Глушить мусорку салютами! - завопил Великий Лекарь.
                 На команду тут же среагировали, потому как по мере ускорения мусорных гудков происхо-
      дило нарастание салютных залпов. Мусорку трясло от негодования, ибо небесные салюты меша-
      ли ей проводить очередное традиционное мероприятие, потому как граждане, услышав машин-
      ный зов, выскакивали с мусорными ведрами, а, услышав салюты, на полдороги бросали ведра и
      бежали переодеваться в белые одежды.
            Заглушая залпы салютов и Гимн площадно-морских часов, по Святоместу проносился от-
      борный мат немощной старушки.
            На кончике ее лопаты, как земной шар, нависал многострадальный кровоточащий арбуз.
      Великий Лекарь, почувствовав угрозу, стал потихоньку запутываться в паланкине.
            - На помощь! - вяло простонал он, промокая уже наарбуженную голову небесной материей
      паланкина. Оглянувшись, он ощутил всю бессмысленность своего крика, потому что мир был
      пуст. Ни свиты, ни глашатаев. В продырявленное небо чисто символически уходил павлин. С
      хрипом пожирали друг друга размягченные рыхлые тучи, снующие над Великой Зарей в поисках,
      чем бы поживиться. Между землей и небом плашмя разлеглась черная дымовая стена, отделяю-
      щая взор правителя от народа. И странно, что никто даже не обращал внимания на внезапно ис-
      чезнувшего правителя. Да и обращать внимание было некому.
            Все великозорцы уже разделились на Честь имеющих и Чести не имеющих. Честь имею-
      щие пытались своротить мусорку в Лихое море. Они подбоченивались, кряхтели, но Чести не
      имеющие закидывали Честь имеющих мусорными ведрами и между делом пытались плевками га-
      сить салюты Честь имеющих.
            - Мы вам покажем! - кричали Честь имеющие, отплевываясь от картофельных очистков,
      благотворительно выпадающих из небесной дыры.
            - Мы на вашу показуху уже насмотрелись! - кричали Чести не имеющие, хватая мусорку за
      задние колеса, чтобы она в Лихое море не сиганула.
            Небо, приподнявшее было Великого Лекаря над всем этим миражным смрадом, вдруг вы-
      плюнуло его обратно на ступени красного мрамора. Слава Богу, они оказались очищенными от
      людских взоров. И в этой очищенной тишине Лекарь обрадовался даже царственной печати кле-
      нового листа на ступени красного мрамора. Перед глазами даже пронесся прекрасный облик пе-
      чального лица со скалы Пуантэ.
            - Увидеть бы ее еще хоть раз, - прошептал Лекарь, скрестив муслиновые рукава на своей
      розовато-грудной щетинке. Но грудь его тут же опала, потому как вместо прекрасного лица, рож-
      денного томительным воображением, перед ним во всем своем неприличии предстало лицо баб-
      ки-мусорщицы. Она гордо держала перед собой лопату, будто вела демонстрацию в единствен-
      ном числе. С лопаты же скалился на Великого Лекаря его
      собственный портрет.
            - Шо, Отче, - прошипела она сквозь зубы, похожие на обломки прогнившей луны.
            - Никак поганки нынче с неба сыплются... Исцеляй!..
            Столько мистического ужаса просквозило в ее шипенье, что Лекарь весь сжался, будто
      усохшая квашня в дрянной кадушке. Уверенный и бодрый его оскал на лопатном портрете то и
      дело пытался воссоединиться со своей живой натурой, отчего Великий Лекарь то и дело подпры-
      гивал на ребрышках ступеней, опасаясь свалиться в свое дочернее море. А портрет все клацал и
      клацал железными челюстями по голове:
            - Исцеляй!
            Едва не свалившись в морскую жижу, Лекарь издал тонкий с дребезжащим верещанием
      вой, похожий на звук в вентиляционной трубе. Убедившись, что этот позорящий правителя звук
      никто не слышал, он ответил старухе, как и подобает в таких случаях отвечать народу:
            - На всех идеи целебной не хватит, матушка.
            - Сатана тебе матушка! - проколола его своим мышьячим глазом мусорщица и уже подста-
      вила к горлу острие лопаты. Но тут площадно-морские часы не дали погибнуть своему родителю
      и отбили окончание часа великого мусора. Бабулька с лопатой сиганула в зев своей зверюги -
      мастодонтки, и, гуднув напоследок, мусорка удалилась.
            Честь имеющие покатили на каретах скорой помощи собирать разбросанных по Святоме-
      сту Чести не имеющих.
            - Как их собирать, Ваше Величество, с собственностью или без? - сщелкнул арбузное се-
      мечко с головы Великого Лекаря ответственный за праздник.
            Правитель, слегка очнувшись от неприятного наваждения, сразу подключился к делу:
            - Какую собственность ты имеешь ввиду? Помойные ведра что ли?
            - Так точно-с! Другой собственности у них нету-с! - отрапортовал ответственный за празд-
      ник.
            - С ведрами бери! - распорядился Великий Лекарь, балансируя на ребрышке последней
      ступени.
            - Понял-с! - козырнул ответственный и побежал оповещать растерявшиеся машины «ско-
      рой помощи».
            - Эй, постой! - крикнул ему Великий Лекарь.
            - Руку подай! Упаду же!
            - Что вы! - обернулся ответственный. - Дотронуться до Вашей руки... Это для меня слиш-
      ком большая честь! - и понесся по мусору, заваленному телами великозорцев с крепко зажатыми
      в руках ведрами.
            - Болван! - ругнулся Великий Лекарь, зачерпнув в свою саламандровую туфлю жидкости
      Лихого моря. - Мочалка алюминиевая!
            Качество морского запаха было столь сомнительным, что Главный Великозорец мигом
      вскарабкался на верх мраморной лестницы и, как бы невзначай попав под струю поливальной
      машины, снова оказался с народом.
            - Дорогие великозорцы! - воскликнул он, с привычной любовью возведя к народу руки. -
      Начинаем переливание морей! По этому случаю сбегайте домой и примите душ!
            - Нету своего! - донеслось сквозь громыхание ведер.
            - А мусор откуда выносили? - по-отечески поинтересовался Великий Лекарь.
            - Из соседнего... - робко высунулся Коротышка в шерстяной основательно проеденной мо-
      лью безрукавке.
            - Вот и сходите в соседний! - все так же торжественно и по-отечески посоветовал Великий
      Лекарь. - У нас милосердие.
            - Милосердие милосердием, да салюты кончились! - вмешался в беседу Лекаря с народом
      запыхавшийся, словно угорелый пирог, сам ответственный за праздник.
            - Где кончились? - выплюнув завалявшееся за щекой арбузное семечко, поинтересовался
      Великий Лекарь.
            - Там, где пушки мусором забило и запальники потекли, - плаксиво сообщил ответствен-
      ный за праздник.
            - А-бор-мот!- икнул Великий Лекарь и нечаянно плюнул в толпу еще одним арбузным се-
      мечком.
            - Это вы мне?- робко спросил Коротышка, старательно засовывая семечко в развевающий-
      ся по ветру карман.
            - Да не вам, а своему ответственному за праздник, - с раздражением пояснил правитель.
            - А-а-а, - дурашливо улыбаясь, сделал шаг в сторону ответственного за праздник Коро-
      тышка. - Тогда возьмите, - и он протянул в раскрытой ладони арбузное семечко.
            - Не по адресу вышло. Это они вам плюнули, а мне перепало...
            - Да, ну, оставьте! - скособочился ответственный за праздник.
            - Как оставьте? - тыкал в него семечком Коротышка, тем самым подчеркивая перед вели-
      козорцами свою честность.
            - Вы что меня за мошенника считаете? Небритый, мол. Так мне нечем и негде, а все равно
      чужого не надо.
            Такого поворота дела никто не ожидал, и лбы Честь имеющих готовы были разбиться о
      собственные мозги, не в силах что-либо решить. Но контролирующий ситуацию Великий Лекарь
      тут же принял решение:
            - Бездомного определить на место жительства! Чего человеку мучиться!
            Коротышку тут же впихнули в карету «скорой помощи» вместе с его рюкзаком и арбузным
      семечком и отправили по известной великозорцам дороге. Некоторые из Чести не имеющих со-
      чувственно вздохнули вслед отъезжающему страннику:
            - Зря высунулся...
            Солнце в свой час великой зари никак не спешило закатываться. Оно подогревало посы-
      панные негодным съестным улицы и освещало на вечерней заре густеющий смрад.
            - Святоместо посыпать ванилью! - сквозь зажатый нос скомандовал Великий Лекарь. - Ос-
      татки спихнуть в Лихое море, чтобы запашок к запашку был!
            Глашатаи засуетились, потому как площадно-морские часы опять пробили час ужина и час
      вечерней свалки одновременно.
            - Как там с пушками? - осведомился Великий Лекарь у эквилибристов.
            - Затухли пушки. Надыть ассенизаторов вызывать, - ответила свита.
            - Да, - из последних сил подумал Великий Лекарь. - Трудно с таким народом праздники
      проводить
            Снял отведавшую Лихого моря туфлю и зашвырнул куда подальше.
            - Праздник Переливания Морей отменяется! - крикнули во след разбегающимся велико-
      зорцам глашатаи и вместе со свитой эквилибристов отправились на поиски паланкина с нарисо-
      ванным солнцем, потому как опять засобирался дождь, а Великий Лекарь не выносил в своем
      присутствии серого неба, как и вообще не выносил всего одинакового.

            АЛАМЕЯ ОБЖИВАЕТ СКАЛУ ПУАНТЭ.

            - Как я могла с ними жить?.. - шептала Аламея, отодвигаясь от слюдяного уступа скалы
      Пуантэ. Весь праздник Переливания морей она наблюдала перед собой так близко, будто это бы-
      ла всего лишь навсего картина, на которой силой воображения не сложно заставить говорить и
      двигаться всех, отмеченных божественной кистью дьявола. Их жизнь - это, пожалуй, то единст-
      венное, что словами не выразишь, ибо Оно вне сознания.
            Аламея сплетала травы: полынь с кукушкиным льном, овес с васильками. Так странно
      росли они все вместе из глубины черных зеркальных пластов, рассыпаясь между слюдяными пла-
      стинами. Никогда прежде пальцы ее не соединяли трав, да и было незачем. Она всегда жила, едва
      лишь прикасаясь, любуясь, отходя. Но пришла пора уйти совсем. И вот теперь внизу город. Город
      с чудовищным миром людей, где никто не хотел Ее существования, не желал и был категориче-
      ски против. И тогда, она решилась...
            Пусть это безумно, но что остается человеку, когда душа его странствует среди людей, а
      судьба стоит на отшибе? Что остается?..
            Репей уколол палец. Какой-то случайный репей. Его не было среди собранных трав. Но
      почему-то он отыскался и сделал свой неожиданный укол. Самая незначительная из всех послед-
      них ран вдруг разорвала ткань ее отчаянного терпенья. И она заплакала прямо на кукушкин лен,
      застрявший в прозрачности пальцев, на отрешенность васильков, на царственную горечь полыни.
      Будто сейчас им всем, иссушенным, нужна была беспредельная живопись ее слез.
            Из глубины черных зеркальных пластов вдруг забили фонтаны золотистых сосновых
      стружек, и всей своей желтой и мягкой лучистостью крышка стола уже сама попросилась к ру-
      кам. Будто скала Пуантэ преподнесла ей свой первый жизненно важный подарок. В той Великой
      Заре у Аламеи никогда не было своего стола, за которым так просто можно разложить рукописи,
      и не искать, и не откапывать в мучительной суете неустроенного быта просящуюся к прочтению
      страницу. Аламея села в кресло рядом и положила руки на стол. И тут поняла, что и стол, и крес-
      ло - это всего лишь мерцанье, но как раз то самое мерцанье, которое появляется в момент необхо-
      димости писать. То мерцанье, которое само распоряжается всеми удобствами, скорее, легко под-
      меняет все удобства, когда теченье небесных созвучий ищет дорогу на землю.
            В открытом сумраке неба с уже погасшей зарей так отрешенно и прекрасно стоял на усту-
      пе скалы Пуантэ сосновый письменный стол. И так торжественно, откровением перламутровой
      раковины сиял на нем свечеобразный светильник. Цепочка мерцающих искорок лишь слегка обо-
      значала вдумчивый изгиб спины Аламеи, погруженной в свое, четвертое «Не быть».
            Она знала, что теперь все, что рождается под ее пером, уйдет в никуда. Но во имя того,
      чтобы оно все-таки могло рождаться, она согласилась на инобытие, она предпочла не быть, но
      вдохновленное рождать, нежели - Быть, не рождая, и давя себя обретающим темницу вдохно-
      веньем.

            ...Немая в ладушки играет,
            На том крыле серебряно разлитого окна,
            Повисшего на собственных звонцах,
            Она, как прутик, перегнулась и
            Качается, заглядывая в бездну несущихся машин,
            Сама себе смеясь, сама себя танцуя...

            Прилетел ветер из сиреневых цветов и унес со стола страницу. Кто-то же в вечернем небе
      на сон грядущий ее прочитает… И так родилась еще страница, и еще. И каждую уносил сирене-
      вый ветер, не спросясь. А зачем спрашивать то, что ей уже не принадлежало.
            Потом она легла на каменный уступ и, свесившись с него, долго смотрела вниз, на листки
      бумаги, как на собственные оторванные крылья. Белая стая стихов уже долетала до высоченных
      труб Великой Зари. Аламея замирала в ожидании момента, когда кто-то первый поймает ее лис-
      точек с неба. Но стихи, не долетая до земли, почему-то сворачивались в трубочки и уходили в ка-
      кие-то маленькие черные крапины. Будто высота над городом обрастала мелкими крысиными
      глазками, рьяно стерегущими земную оторванность от небес.
            - Господи... Последняя надежда на иную жизнь... Почему последняя? Нет-нет... Я же снова
      смогу сесть к столу и к новому порыву ветра успеть... Как они засыпают небо проклятьями, так я
      буду засыпать их белыми стаями стихов. Чтобы однажды, какой-нибудь старый конюх остолбе-
      нел вдруг от красоты мира, и проклятья провалились в его горле, не выходя на свет, не омрачая...
      Плохо, что скоро дождь, а я не успела соткать травяную крышу на ложбину в скале. Ничего, скло-
      нюсь низко, и дождик не намочит слов, а спине моей дожди не опасны.

            И странные запахи мертвой воды в нее проникали,
            в нее проникали,
            Под толщей слюды пробегали
            лощеные празднеством льды.
            На приступ полыни себя васильки обрекали
            в безвременье мертвой воды...
            А та так легка ли? Легка ли?..

            Дождь проходил сквозь волненье ее волос и бил по бумаге. Будто тыкались чьи-то пальцы
      в строчки ее стихов. Чего-то указывали, чего-то не хотели, чтобы и в иную жизнь привнести эту
      удавку «как всегда».
            - Нет, - говорила она этой нарождающейся удавке, - нет. Там, где поэзия просыпается, там
      всегда вырастает сосновый стол, и удобное кресло, и мягкий светильник, и никаким Великим Ле-
      карям не лишить возвышенную душу этого дрожащего состояния. Потому что, если убрать и
      стол, и кресло, и светильник, они все равно возвращаются хотя бы мерцаньем, обязательно воз-
      вращаются к своему обладателю... Хотя бы мерцаньем...
            Тишина вздрогнула. Чьи-то ступни ног стряхивали камешки со скалы. И вдруг, запутыва-
      ясь в синих прозрачных занавесях, зазвенел дождь из хрусталя. Хрусталины отскакивали от чер-
      ных зеркальных пластов, раскачивая в воздухе ультрамариновый звон. Но все равно, чьи-то ступ-
      ни ног продолжали стряхивать камешки со скалы и незвано-торжественно приближаться. И был
      уже не дождь, а сплошной поток, осыпь из хрусталя. Но кто-то продолжал приближаться, и скала
      Пуантэ не сбрасывала его, а вела, со спокойной радостью, как привычного знакомого, всегда ос-
      ветляющего состояние тьмы.
            Писать дальше было невозможно. Хрустальная осыпь забила светильник так, что ничего
      больше не горело в душе Аламеи, только бессмысленное ожидание: кому принадлежат шаги?
      Очередная смерть, которая переведет ее в еще более тонкое состояние? Посланцы Великого Ле-
      каря для ее непрерывных мучений внизу? Чтобы существовать отбросом на отбросах с понурыми
      глазами и гнилой опущенностью плеч? И прославлять шоковую терапию, и быть в шоке, если не
      прославлять. Эти шуршащие в хрустале шаги... Так близко. Что они принесут? Может быть, они
      возвратят на землю и предоставят возможность ладить с людьми, когда единственное твое жела-
      ние теперь - не видеть. Но кто посчитается с единственным твоим желанием теперь? Тебя вернут
      к непринимающей и своим неприятием уничтожающей толпе, и ты будешь говорить им «здравст-
      вуйте», как можно естественнее улыбаясь, чтоб не заподозрили в незаслуженном высокомерии:
      «Как же, спустилась со скалы!» «Здравствуйте», - будет говорить тебе толпа и основательно ду-
      мать, как бы снова загнать тебя на скалу...
            Шаги совсем близко... Сквозь зависшие в воздухе нити хрусталя показалось лицо.
            - Что же это я? - заметалась Аламея, - так и не успела сплести крышу для своего ущелья...
      Куда усадить гостя? Даже неизвестно какого... Но ведь гостя! За стол не усадишь: стол - мерца-
      нье. Опять, как в той жизни, гостя принять негде. О, какое чудное дерево с той стороны света!
      Что же я мокла, а оно было рядом... Какие громадные на нем листья! Связать три-четыре листа -
      вот и крыша. И какая получится крыша!..
            Пробежав по рассыпающимся от хрусталя камням, она остановилась у дерева и уже собра-
      лась сорвать лист, как... нет, такого еще в природе не было. Листья оказались привешанными к
      веткам мощными цепями.
            - Вот и сорви... Но что же мне делать?
            - Что же мне делать, скажите, что же мне делать? - Это на площади Великой Зари, на по-
      следней площади, не занятой морем, кричал сумасшедший.
            - Иди сюда, иди... - поманила его Аламея. Но сумасшедший не умел смотреть в небо, и
      Аламеи на скале не заметил. Тогда она свернула листок самолетиком, посадила в него белую
      стаю стихов и отправила вниз, сопроводив самолетик легким вскриком: «Эй!».
            Сумасшедший протянул руку летящему с неба листочку: хоть какое-то да подаянье! - и
      взглянул на скалу. И приклеился глазами к прокалывающим воздух остаткам хрустального дождя.
      И легкое ликованье обнесло Аламею: еще один научился смотреть на небо... Такая незначитель-
      ная малость, пустячок с точки зрения Великой Зари. Кто-то посмотрел в небо. Впервые в жизни.
      Пустячок. Но где-нибудь, на неведомо каких воздушных страницах это будет записано самыми
      сияющими буквами: «ЧЕЛОВЕК НАУЧИЛСЯ СМОТРЕТЬ В НЕБО».
            Смотреть с неба на землю - проще, а вот с земли на небо - куда сложнее. Но что это, за
      ближним камнем показалась вся изломанная, измятая соломенная шляпа. И прежнее чувство не-
      ловкости, как и раньше, в Великой Заре, заставило ее сделаться суетливой и растерянной. Нелов-
      кость за невозможность красиво принять гостя. Ведь все равно, какими материями ты живешь, но
      гостя всегда хочется встретить, как лучшего человека, чтобы и себя почувствовать человеком то-
      же.
            - А здесь, - металась Аламея от дерева к ложбине, - ни лежанки, ни крыши, ни хотя бы ма-
      ленького домашнего коврика. Вот он идет... Осыпь из-под ног его слышу...
            И что-то подсказывало ей, что-то подсказывало, что не смерть идет, не враг, потому как с
      его приближением теплый и благостный туман растворял тело, такая энергия блаженства, какой
      Великому Лекарю не собрать и за сотни прожитых веков.
            Но вот он поскользнулся прямо перед ней. Поскользнулся на черной слюдяной пластине,
      будто на черной, отполированной звучанием ночи звезде. Он поскользнулся, и по хрустальной
      осыпи покатилась его соломенная шляпа, неуклюже размахивая в воздухе искривленными, тор-
      чащими в разные стороны полями. Вулканами заклубились избавленные от шляпы волосы. Таки-
      ми буйными седеющими вулканами. Потом она увидела живущие под вулканами глаза. Будто
      дремучие птицы-дремы, свили они себе гнезда в кустистых бровях и приготовились сидеть там до
      скончания мирового пространства. Руки, торчащие из чего-то безрукавного, в свете хрусталя за-
      манчиво посверкивали. И сбитый на бок рюкзак с развевающимся по ветру карманом...
            На мгновенье она огорчилась, узнав в пришельце того Коротышку с никчемным арбузным
      семечком на ладони. И скала Пуантэ представилась ей пустынным лунным пейзажем с давно про-
      валившимися кратерами рассыпавшихся, отгремевших свое вулканов... Но это только на мгнове-
      нье, показалось...
            - Вы меня узнали? - спросил пришелец, снимая с себя рюкзак и усаживаясь под странно
      светящееся дерево с огромными лохматыми листьями на цепях. Теперь только Аламея увидела,
      что на скале Пуантэ он выглядит вдвое выше, чем на земле во время праздника переливания мо-
      рей. Он не походил ни на человека в уме, ни на человека без ума. Это было что-то другое, третье,
      так располагающее и притягивающее к себе.
            - Вы убежали от них? - спросила Аламея, присаживаясь рядом на теплый сухой лишайник.
      Ей стало уютно от мысли, что каждый полюбившийся человек - это пришелец. Но не из будущего
      и не из прошлого. Просто пришелец из настоящего, предназначенный одному тебе. И тут она
      увидела свое отражение в граненом квадратике хрусталины, так покойно светившейся на его ла-
      дони. Из пронзительной чистоты хрусталя на нее смотрела юная эллинка в длинном белом хито-
      не.
            - Ну что, зажжем свечи? - тихо произнес пришелец.
            - Но у меня нет свечей, - вздохнула Аламея.
            - Зажжем мои... - Он раскрыл рюкзак и вынул из оклунка несколько восковых витых пало-
      чек. - Сейчас расставим вокруг дерева, прямо в лишайники, в мох и приблизимся к всепогло-
      щающим звездам...
            Он раздавал свечи разлапьям лишайников, и Аламея следила за движеньями его рук. Ка-
      кую-то спокойную и в то же время энергетически насыщенную силу притяжения слышала она в
      этих руках. Будто всего за минуту до их встречи весь мир стекался к его рукам, чтобы отдать им
      свое тепло. К ладоням подходили дома и терлись о кончики пальцев своими мягкими теплыми
      стенами, и розовой мякотью абажуров, и занавесками, всегда выносящими из окон природу своих
      хозяев. Он гладил домам крыши, и они утекали за горизонт, довольно покачивая трубами и мур-
      лыча. К его рукам только что наклонялись длинношеие телеграфные столбы. Они тыкались в его
      пальцы крохотными рожками, словно передавая живучий ток проводов. А еще полминуты назад
      по его ладоням с бешеной скоростью протекли все реки мира. Протекли, оставляя его коже глу-
      бину и чистоту проникновения.
            - А как мы зажжем свечу? - тихо проговорила Аламея. - Ведь солнце уже ушло в свой ко-
      лодец и унесло огонь...
            - Зажжем? Глазами... Это в человеческих глазах сохраняется огонь уже после того, как
      солнце уходит.
            И он прищурился, а потом вдруг внезапно раскрыл глаза, и, словно камни драгоценных
      пород, заиграли, залучились гранями его медленно плывущие, словно колесо обозрения в ночном
      парке, зрачки...
            Свечи вспыхнули разом, золотым колье оторочили блеск хрусталя и черную зеркальную
      глубину слюдяных пластов. На телеге проехала вечность, груженная феминистками-лунопоклон-
      ницами и вакханками небесных садов. Часть лунопоклонниц, привлеченных густым свечением,
      перелетела на дерево, листья которого отражали своей плотной поверхностью блики свечей и, как
      маятники, раскачивались на цепях, гулко ударяясь о древесную кору. И долго еще после каждого
      такого удара в воздухе перекатывался мелко рассыпанный звон. Ночные птицы слетелись на та-
      инственное дерево. Они пикировали на свой ночной аэродром - серебряную полянку в огоньках
      свечей - единственный светлый островок в черном космосе скалы и неба. Все ухало, шелестело и
      хлопало крыльями. Это феминистки-лунопоклонницы искали приют в опушке огромных птиц.
            И вдруг во все сущее вцепилась тишина. Мертвой хваткой вцепилась она в горло скалы. И
      над Пуантэ зависла гигантская хрустальная люстра. Бесшумно пронеслась по небу хрустальная
      буря. На этот раз она не миновала и Великую Зарю. Зарю завалило хрусталем по колено. А в каж-
      дой хрусталинке на скале Пуантэ отражался язычок свечи. И возможно, неспящие в Великой Заре
      так и поняли, что на скале Пуантэ вспыхнул пожар, или, не дай бог, внутри ее завелся вулкан.
            - Там паника… - произнесла Аламея, заглядывая вниз. - Сейчас они начнут тушить скалу...
      Нам пора уходить...
            - Еще рано, - многозначительно улыбнулся пришелец. - Я не все вам рассказал...
            - А разве мы говорили? - изумилась Аламея. – Кажется, сквозь молчанье мы рассматрива-
      ли тишину...
            - Это и были мои главные слова. А насчет тушения скалы... По-моему, они не соберутся
      раньше, чем дня через три. Хрустальная буря помешала им напасть на вас сегодня ночью.
            - На меня готовилось нападенье? - переспросила Аламея почему-то без малейшего испуга
      в голосе. - Я думала, что на скале скрылась от них навсегда...
            - Ну, если можно скрыться на всеобщем обозрении, - улыбнулся пришелец, - то считайте,
      дорогая муза, что вы скрылись. Великозорцы уже разработали целую операцию по поимке Нелю-
      дя, который поселился на их скале. Ну а теперь, пока они разгребут хрусталь над своими помой-
      ками, операцию по поимке Нелюдя так же, как и великое действо по переливанию морей, придет-
      ся отложить. Великий Лекарь уже приказал арестовать Мусорщицу и отлить клетку для Нелюдя,
      который разгуливает по скале Пуантэ и насылает на Великую Зарю всяческие напасти, типа сего-
      дняшнего совпадения часа Великого празднества и часа Великого мусора. Впрочем, эти часы рав-
      ноценны, потому и совпали. Невозможно празднество, когда слишком много мусора...
            - Да, но что же им сделала я? - не удержалась от вопроса Аламея. - Я покинула их, чтобы
      спасать свою душу и писать стихи...
            - Это вы так считаете, а на самом деле, живя среди ничтожества, всегда помни одно: не де-
      лай никому хорошего, и тогда никто не сделает тебе плохого.
            - Но я не заводила среди них друзей...
            - Но вы же здоровались с ними, вы им улыбались. И лицо ваше не сотрешь, а оно выражает
      нечто большее, что великозорцам не по уму, а потому раздражает и бесит, и покоя не дает. Вы
      для них отщепенка. Вы посмели удалиться из Великой Зари на какую-то там скалу поднебесную.
      Да еще глядите теперь на них свысока. Одна на весь город - свысока. Да разве вам такое простит-
      ся? Разве Великий Лекарь перенесет такое? Вот он и сочинил поначалу сказку про Нелюдя, а по-
      том и сам в нее поверил. Над Великой Зарей уже весь космос смеется и пять ближайших солнеч-
      ных систем.
            - А что, - показала Аламея на тихо позванивающую в небе хрустальную люстру, - они там
      все видят?
            - Абсолютно все. И не только видят, но еще и учитывают, и понимают. Комики мирового
      кино уже пишут смешнейший фантастический сериал «Великая Заря». А поскольку они любят
      фантазировать с натуры, то специально подбрасывают в скопище глупцов какое-нибудь арбузное
      семечко, вокруг которого глупость, обнажаясь, сама по себе начнет хороводить и сама себя разо-
      блачать, создавая вокруг комическую ситуацию. И только поэты способны смотреть на все это
      трагично. Как ни печально...
            - А что же вы делали в Великой Заре? - спросила Аламея.
            - Я?! - засмеялся пришелец, - я разыгрывал эпизод с арбузным семечком. А вообще, конеч-
      но, ни за что не пожелал бы оказаться на месте того Коротышки, да еще в их великозорском при-
      станище, ну, вы сами понимаете, что речь идет о сумасшедшем доме. Если судить по нашим мер-
      кам, то это богадельня для тех, кто лечит, а не для тех, кто лечится. Людей со столь суженным
      мышлением мы не встречали ни в одной галактике.
            Аламея вдруг почувствовала, что выходит из-под обворожительного оцепененья его слов,
      его образа. Теперь ей захотелось понять, почему он говорит ее мыслями? Почему это совпадение
      вызывает в ней тревогу? Быть может, он все-таки сумасшедший? Откуда он?
            - С той стороны света, - опять подкупающе улыбнулся пришелец. Я каждый раз являюсь
      на эту сторону, примеряя на себя разные человеческие состояния. Сочиняю философский труд о
      множественности человеческого характера...
            - Значит, эта хрустальная ночь на скале Пуантэ - всего лишь одно из ваших состояний? И
      душа ваша вовсе не принадлежит мне с того часа, как мы встретились?
            - На уровне бредней милых гимназисточек? Нет, не принадлежит. Да и с чего вы взяли?
      Кстати, вы оказались правы. Нам пора уходить. Слышите крик верблюдов? Это великозорцы ре-
      шили проявлять энтузиазм и штурмовать горящую скалу ночью, пока сама не погасла. Сейчас
      спрыгнем на Лысую горку, а там до Пустеющей полшага...
            И хотя Аламее жалко было оставлять диковинное дерево с прикованными цепями листья-
      ми, но она пошла, по пояс утопая в хрустале. Пошла за неизвестным человеком, сумасшедшим
      ли, провидцем, циником. Не зовущим, не влекущим, не притягивающим. Просто им обоим пора
      было уходить.
            Они уходили, оставляя догорающие в россыпях хрусталя свечи. Сначала спуск и подъем
      на Лысую горку. Скатываться в длинном хитоне по хрусталинам было звонко и здорово. Аламее
      казалось, что это со всего неба в одну гору сгребли устаревшие звезды, чтобы по ним можно было
      пролететь сверху вниз. А для полноты ощущения на небе развесили новые ожерелья из звезд. До-
      рога уже поднималась вверх, на Пустеющую скалу, самую высокую.
            Человек шел впереди, почти бесшумно снимая со скалы и отправляя вниз лавины хруста-
      линок. А может, и не человек вовсе... Иначе почему он одним мигом раздавил все тонкое и воз-
      душное, что разрасталось в ее душе?..
            - Эй, погодите! - позвала его Аламея. - Я так и не успею узнать, кто вы сегодня на этой
      земле? Чье примерили состоянье?
            Что говорить, ущемленное самолюбие болело. Так отчужденно, не вытянув из него теплых
      слов, она не могла расстаться. Так примитивно расстаться, отстав по дороге, застревая в завалах
      хрусталя.
            - Кто вы?
            - Я - сказочник. - Его губы сделали резкое движенье и сжались, будто сжалились. Он подал
      Аламее руку и перетянул ее через хрустальный гребень.
            - А сказки ваши можно слушать?
            - Попробуйте, - посмотрел он на нее чуть насмешливо. - Сказка от имени девушки, забыв-
      шей свое имя. Идите и слушайте.
            - Но я боюсь потеряться, - прошептала Аламея. - Там впереди темно, и я могу отпустить
      вас нечаянно.
            - Ну, хорошо, в моем оклунке есть еще одна свеча... Хотя, мы не можем зажигать ее сей-
      час. Придется идти в полной темноте. Держите руку! - И он пошел быстро, почти не задыхаясь на
      ходу и не интересуясь, тяжело ли ей. Они шли по уснувшим ветрам, и в полной темноте он рас-
      сказывал ей совсем неожиданную сказку:

            « - Ала-мея! - кричали мне болотные лилии.
             - Ала-мея!
            - Господи, почему они меня так зовут? Я - Соломина! - объясняю желтым шарам. А они и
      слышать ничего не хотят.
            - Ала-мея!..
            - Ну, хорошо, ну, пусть так. Ну, пусть я - она. Но скажите, чем она лучше меня настоящей?
            - А разве не понимаешь? - сказал Богомол, молитвенно сложив руки, - твое имя в воздухе.
      Аламея - воздух. Соломина - земля.
            И он спрыгнул с желтого шара. И стал человеком. Что-то вроде королевского пажа или
      юного студента, поющего на клиросе.
            - Они сейчас проскребутся...
            - Кто они?
            - Созвучия! Слышишь - восторг!
            - Но зачем мне чужое имя?
            - Ты... Чужое... Не все ли равно? - сказали желтые шары болотной лилии. - Мы тебя так
      видим.
            Богомол пнул меня молитвенно-сложенными руками прямо в колокольное небо:
            - Радуйся, что тебя хоть как-нибудь видят. И какая разница - как...
            -	А-ла-мея, - позвали желтые шары, наклонив головы. - Пройдись по нашим головам! Мы
      позволяем!
            - Я не умею по головам!
            - Тогда стань пыльцой! Мы тебя так видим.
            И я полетела маленьким желтым облаком, сладкой пыльцой, непознанным раем.
            - А где я?
            - Где ты? - кричал мой старый друг Шмель.
            - Кто я - Соломина или Аламея? - и стало смешно от своего вопроса на лету. - Какая раз-
      ница, кто я. Я - то, чем видят меня окружающие. Я - Аламея, желтый пыльцовый запах, меня так
      видят. Вот и все. И все мы зависим от того, как нас видят.
            - Знай это, - сказал Шмель, - и не смотри на других плоско.
            - И все?
            - И все. Оглянись напоследок».

            И Аламея оглянулась, и увидела крохотную полянку вдалеке. Она еще мерцала и светилась
      в последних всполохах угасающих свечей. Будто кто-то далекий и могущественный уносил эту
      полянку на другую сторону света. Уносил от ее последнего взгляда, от ее сердца. Ну вот. Теперь
      уже совсем все. На том месте, где еще только что теплым желтым светом горела полянка, оста-
      лись холодно поблескивающие на лунке хрусталины и сливающаяся со всем миром темнота.
            - Ну все, - сказал пришелец, снимая с себя состояние сказочника. - Мне пора уходить.
            Аламея знала, что он все равно произнесет эти слова, но еще надеялась до последнего их
      звучания:
            - Вы оставите меня здесь одну, в столь поздний час, когда я уже стала привыкать к вашему
      присутствию и рассчитывать на вашу защиту?..
            - А вот этого никогда не надо делать, - сказал он, подняв подлетевшую к ногам старую со-
      ломенную шляпу.
            - Перед временем мы все беззащитны...
             И он шагнул на четвертую скалу, которой здесь никогда не было.
            Аламея сделала себе лунку из хрусталя и свернулась в этой лунке калачиком.
            На скалу Пуантэ уже врывались через каменные ворота великозорцы с собаками и дресси-
      рованными верблюдами.
            -	Гей! Гей! - кричали они. - Ищите Нелюдя!

            ВЕРБЛЮДЫ ВЗЯЛИ СЛЕД.

            - Верблюды взяли след! - сообщил Глашатай Великому Лекарю, зрящему в корень со-
      бытий из своей передвижной спальни. Он вглядывался в скалу Пуантэ, и великие думы засти-
      лали ему глаза.
          -	Спит, - перешептывались взбегавшие на скалу люди, попутно заглядывающие в пе-
      редвижную усыпальницу Великого Лекаря.
                             - Думает, - поправлял взбегавших Глашатай.
          -	Я вот чего думаю, - не то во сне, не то на самом деле, сладко причмокивая губами,
      заговорил в своем ложе Великий Лекарь.
          Представители общественности из Честь имеющих быстренько выстроились вдоль пере-
      движной спальни:
      - Мы-с вас слуш!
            - М-да, - не то во сне, не то наяву распоряжался Великий Лекарь. - Сумасшедшего за-
      держать! Нечего ему из больниц по важным стратегическим объектам бегать!
            - Мы-с вас слуш! - еще выше вытянулись представители общественности из Честь
      имеющих.
      	- М-да, - скала - важный стратегический объект. Запишите!
                Честь имеющие зашуршали блокнотами и, невзирая на темноту, стали записывать.
             -  М-да, чтобы найти сумасшедшего и не дать ему соединиться с Нелюдем или Нелюди-
      хой, как там у них?.
      	- Нелюдем! - подсказали представители общественности.
                 - Или еще и Нелюдем, - не открывая глаз, повторил со своей кружевной подушечки
      Великий Лекарь. - Надо срочно очистить все три скалы от хрустальных завалов. Мобилизо-
      вать всех подметальщиков. Пущай себе скалы метут!
                 - Куда, куда хрусталь девать? - закудахтали оседлавшие свои метла подметальщики.
                 - А всё, чего тут хрустальная буря понакидала, - многозначительно оттопырил ука-
      зующий палец Господин всех чудеснейших преобразований, - смести в Лихое море!
                 - В Лихое уже некуда...- зароптали подметальщики. - Туда весь час великого мусора
      скинули. Вода циферблату на подбородок наступила. Время вот-вот ржаветь станет...
                 - Я вам кажу... надо на Третьей площади еще одно Лихое море создать!- руководил
      сквозь опущенные веки Великий Лекарь.
            - Мы-с вас слуш! - взмахнула макетами плакатных крыльев стая Честь имеющих и кину-
      лась выполнять команду.
            - Да, ну его, этот хрусталь! - отмахнулся от ночной бабочки Великий Лекарь. - Кажу я
      вам... хрусталь надыть в землю закопать!
            - В землю закопать! - закричала вдогонку мчавшейся половине вторая половина Честь
      имеющих, завозившаяся в своих сикось-накось перекошенных крыльях.
            - Нет, море вырыть! - заспорила первая половина, уже успевшая поменять макетные кры-
      лья на фирменные великозорские дельтапланы. Выполнять разнокалиберную обойму лекарских
      указов легче всего было на дельтапланах.
            - Отойдите! Разметитесь! Разъедьтесь! - стал распихивать Честь имеющих главный Глаша-
      тай Сивка. - У них тут дозор ночной в кроватном режиме, - пояснил Сивка, попутно съездив в нос
      зазевавшемуся подметальщику.
            - Понял, - сказал подметальщик, спрыгивая с метлы и ставя стульчик у кровати Великого
      Лекаря.
            Сивка же, словно преисполненный должностной гордостью регулировщик, вскарабкался
      на стульчик и стал расфасовывать великозорцев по ночным участкам интенсивного труда.
            - Первый строй! Взрыть площадь! - визжал Сивка, по уши влезая в граммофонную трубу.
      Эту сверкающую трубу он позаимствовал у любимого граммофона на случай особо важных ко-
      манд.
            - А как же асфальт? - выкопался откуда-то из-под хрустального завала приматоподобный
      Исполнитель Сивуч.
            - Асфальт - к чертям собачьим! - распорядился Глашатай.
            - Бульдозеров нагнать!
            - Да ночь ведь, шум ведь, народы храпака дають, - заартачился Сивуч, выказывая недо-
      вольство взмахами своих шерстисто-лоснящихся ушей.
            - Кто храпака давит, - в «обезьянник»! - скомандовал глашатай. - Великая Заря всегда на
      посту. И днем и ночью в свершениях! И коли главный наш Отче пожелал море к утру, значит,
      чтобы море к утру было!
            - А как же сумасшедший и эта Нелюдь? Мы ведь за отвлекающей работой идеологических
      противников упустим! - высказал свое опасение Сивуч.
            - Зоологических противников беречь надо! - шепнул в шерстяное ухо Исполнителя глав-
      ный глашатай. - Этих уберем, где новых взять? Пока еще эти новые вырастут, у государства ин-
      терес пропадет: Лекарю играть не во что будет... Так что, исполняйте!
            И уже слышно было, как съезжаются со всей Великой Зари бульдозеры, наваливаются на
      Третью площадь и со звериным беспощадством вгрызаются в музыкальные клумбы на асфальте.
      И вот уже заходятся в хрусте ирисоподобно торчащие из земли органные трубы. И фиалковые, и
      тюльпанные трубочки рассыпаются крошащимся звоном, издавая нервную музыку своей преис-
      подни.
            А три скалы, олицетворяющие собой великозорскую корону, раздевались на глазах поч-
      тенной публики, оглашая Великую Зарю своим никому не годным хрустальным звоном.
            - М-да, - продолжал командовать в кроватном режиме Великий Лекарь, - коня моего по-
      дальше от каменных ворот откатите, чтоб хрусталем случайно не присыпало! Где там у нас эти
      службы безопасности?
            - Не дремлют! - волнообразно выпрямился Глашатай. - Службы безопасности! Все на мар-
      ш-бросок с кроватью! То есть с конем!
            Великого Лекаря слегка тряхнуло, и команды его стали носить несколько тряхнутый отте-
      нок.
            - Наша взяла! - дрыгнул розовенько-волосатой ножкой Великий Лекарь. - Эй, на коне! По
      степу!
            - Но, - замешкался глашатай Сивка, - у нас нет коней. Одни верблюды...
            - У турок возьмем! - гарцевал на своем воображаемом коне из помеси пуфика и банкетки
      Главный Великозорец.
            - У турок за инвалюту, - шепнул имитирующему коня глашатаю Исполнитель Сивуч.
            - Трусцой, рысцой колонной! - командно икнул Лекарь, и из его рта выполз пузырь вели-
      чиной с лошажью голову.
            - Все по скале пусть рысцой галошной бегают! - передал наскальным смотрителям Глаша-
      тай.
            - И носки на веревки вешают, - выпихнул еще один пузырь Главный Великозорец. Пузырь
      этот выпихнулся теперь из носа, и значение его для многих оказалось непонятным.
            - Веревки по скалам натянуть! Пусть носки вешают! - скомандовал Глашатай.
            - И верблюды тоже? - донеслось с вершины скалы Пуантэ.
            - И верблюды пусть вешают! - рявкнул наверх Глашатай.
            - Но верблюды не желают носки вешать и рысцой галошной ходить, - донеслось сверху.
            - Провести висячую дорогу от Лысой скалы до скалы Пустеюшей и по дороге верблюдов
      этих пустить! Сразу затрусят на высоком идейном уровне! - сообразил Глашатай.
            - Помилуйте верблюдов, скотина же! - понеслось по осыпям хрусталя.
            - Скотин к трибуналу! - крикнул Глашатай. - Мы это, скотов, скотин-с не держим!
            - Сравнять с землей вражьи полчища! - сообразно своим кроватным грезам вопил Великий
      Лекарь, отплевываясь от манжетных кружавчиков.
            - Сивуч! - тут же распорядился Глашатай. - Беги за динамитом! Скалу взрывать будем!
            - Во дает! - присвистнул Сивуч. - Скалу-то зачем?
            - Зачем, зачем... - с раздражением стеклянной цацки изрек Глашатай. - Надо же ее как-то от
      хрусталя избавить.
            Ночные команды сыпались из Великого Лекаря, как песок из дырявого мешка.
            - Рот что ли ему чепчиком прикрыть, пока последний ум не сорвал... - неожиданно для се-
      бя подумал Глашатай и тихонечко так чепчик Лекаря на его шлепающие губешки надвинул. Но
      тут как на грех пузырь с лошажью голову рассекретился, окропив при этом глаза спящего.
            - Покушение! - подпрыгнул на попоне белого атласа Великий Лекарь.
            Глашатай хотел было задравшуюся ночнушку на зад Великого Лекаря натянуть и на свою
      беду руку протянул. Вот Главный Великозорец и поймал его за руку.
            - Убийца и злодей пойман за руку! - заполошно загорланил Лекарь. - В ликвид его!
            Представители общественности от Честь имеющих прямо как только этой команды и до-
      жидались, потому что все остальные они не знали, как выполнять. Все великозорцы с ног посби-
      вались: то копай, то подрывай, то веревки натягивай. Один великозорец так вообще скалу верев-
      кой за пояс обмотал и себя тоже - и пошел. Хорошо, службы безопасности заметили. А то так бы
      и увел скалу на глазах всего честного люда. Во, убытку было бы!
            Честь имеющие сложили Глашатая пополам и связали.
            - Подождите следующей команды! - взмолился несчастный.
            Он хребтом чуял, что любая следующая команда спасет его. Но тут, к несчастью, Главный
      Великозорец погрузился в безмятежный глубокий сон.
            Глашатай еще с мучительной надеждой поводил ухом в воздухе, но воздух, как назло, был
      предутренне свеж и тих. Честь имеющие в целях безопасности быстренько пришлепнули надоев-
      шего трубадура и зарылись в хрустальную осыпь часок-другой поспать.
            Наутро будить великозорцев было некому, и они проспали так утреннюю зарю и продол-
      жали спать до вечерней

            НА УЛИЦЕ ДОБРОГО ВОЛКА.

            Приблудившийся свет с робостью побирушки прокрался к хрустальной лунке, где спала
      Аламея. Чуть коснулся складок ее хитона, прильнул к лицу... Не видя и не чувствуя жизни, еще
      плутая в глубинных дорогах сна, она отпустила руки лететь в клубящееся небо, неосмысленно
      приподнимая над скалой свое устремившееся вслед за руками тело.
            - Хорошо еще, что она не возомнила себя летающей статуей, - послышался голосок, очень
      похожий на мякоть виноградины.
            - Вот и до меня добрались, - подумала Аламея. Глухое пространство не подсказывало спа-
      сенья. - Сейчас схватят, посадят на дрессированного верблюда, хорошо упакуют и отправят в Ту-
      дат. За что? За то, что жила среди них и познала тайну несуществованья. Не умирая, смогла не
      быть... А может, не ждать? Нырнуть в ложбину, где море хрусталя! И пусть тогда какой-нибудь
      дрессированный верблюд попробует наступить... Надо уметь себя защищать, даже когда защи-
      щаться нечем. И когда ничего нет под рукой, можно нащупать в воздухе только тебе навстречу
      летящий шар, зацепиться за воздух и в небе растаять... А можно утечь по ручьям хрусталя в хру-
      стальное море, но только в руки из мира чужого себя не отдать... Пусть попробуют выключить
      мою мысль...
            - А она и так похожа на летающую статую, - послышался другой голос, тоже из мякоти ви-
      ноградины, но уже не золотистых сладких сортов, а терпких, рубиновых.
            От этого голоса Аламея окончательно очнулась. Она оказалась не где-то, оставленной ис-
      чезающим пришельцем, а на своем привычном месте на скале Пуантэ. И рядом из густого воз-
      душного комка, дрожащего на краю хрустальной лунки, возник привидевшийся ей вчера доща-
      тый письменный стол и кресло. На поверхности стола, собравшись в кружочек, сидели очень ма-
      ленькие изящные женщины. И дерево, бывшее с Той стороны света, стояло тут же, позванивая
      своими громадными листьями на серебряных цепях.
            Феминистки-лунопоклонницы, увидев открытые глаза Аламеи, с легким шуршанием
      взметнулись на свое дерево. Дерево, разрываясь на мириады искр и отдаляясь, стало растворяться
      в излучении еще более ярком, чем его собственные листья. До Аламеи донеслась еще одна фраза
      исчезающих феминисток-лунопоклонниц:
            - Ей никогда не стать летающей статуей: у нее слишком тяжелые мысли...
            К счастью, она не была летающей статуей даже в мечтах и потому не больно доверялась
      ветру на каменном обрыве. Она чувствовала, как не случаен этот ветер из хрустальной чистоты и
      прохлады. Он может унести в более высокое обитание, где душе ее пока не быть. От неготовно-
      сти и поспешности душа не удержится на случайной высоте и сорвется в случайные мраморные
      погреба и слюдяные колодцы, откуда невозможно расти и улететь невозможно.
            И потому Аламея отодвинулась от соблазнительной магистрали хрустальных ветров. И
      вместе с ней отодвинулись письменный стол, и кресло, и светильник. Пора садиться за работу.
      Ничем иным не может начинаться ее день.
            Красным перешейком был обозначен от поверхности ее стола путь в небо, по которому
      вчера только ушел от нее человек в соломенной шляпе, с оклунком, в котором все-таки осталась
      последняя запретная свеча. Когда и в каком обличье он явится снова - неизвестно. Зато теперь ее
      пустеющую оболочку наполнило ожиданье. Каждый миг существования стал особенно дорог, по-
      тому что каждый миг мог объявить Его. Неожиданно, ирреально...
            Но почему так тихо на скальном пятачке? И не пишутся стихи. Им неоткуда браться. В го-
      лове напластовывалась пустота. Шумы всех вакханалий мира, пожалуй, не действуют так на че-
      ловеческое состояние, как спрессованная пустота, пробуксовывающая в жаждущем творческих
      токов головном мозгу. Это молчит Великая Заря, измученная переливанием морей и поимкой Не-
      людя.
            - Ах, да...- спохватилась Аламея, - что там, внизу?
            Потрепала загривок проплывающего мимо косматого облака, такого ленивого и безучаст-
      ного ко всему мирскому, такого отстраненного, каким бывает совершенство углубленного в себя
      человека, спокойно проносящего сквозь земную грязь свое накопленное за жизнь сокровище.
            Аламея свесилась с уступа скалы. В нос ударили испарения двух площадных морей - Ли-
      хого и Возвышенного. Эти искусственные моря в центре слегка волновались отсутствием велико-
      зорцев и перекидывались грязно-желтой информацией, плотно устилавшей дно. Часы обеих пло-
      щадных морей то и дело поворачивались в сторону третьей площади, насмешливо гудели, указы-
      вая на нее стрелками. Третья площадь представляла собой удручающую картину. Кверху ногами
      валялись на ней разметанные бульдозерами клумбы. Сами бульдозеры, как только что выкопан-
      ные птеродактили, безмолвно стояли с опущенными ковшами среди пластов взрыхленного ас-
      фальта. Зубья одних предостерегающе блестели. Другие, ощерившись, мертвой хваткой вцепи-
      лись в землю. Чуть в стороне стоял всеядный «Самурин» - распределитель пищи. Сквозь стеклян-
      ные окна было видно, как, скрутившись гигантским кренделем, безмятежно спит в нем много-
      страдальная очередь. Спит продавщица, облокотившись на тумбу с пакетиками. Даже сон не
      смыл с ее лица лающего выраженья.
            По головам спящей очереди ходили аморфные кошки, между делом вытаскивающие из
      карманов и авосек приютившихся там мышей. Избыток отловленных мышей кошки складывали
      на прилавок. Они делали это с глубоким пониманием ситуации, будто выполняли очень важный
      подрядный договор, связанный с усовершенствованием продовольственной программы.
            - Куда пойти? - лихорадочно думала Аламея, расправляя фалды хитона. Когда ее покидало
      творческое состояние, всегда хотелось куда-нибудь пойти. - Пока великозорцы спят, сбегаю на
      улицу Доброго Волка, посмотрю почту...
            Спускаясь со скалы, она почувствовала странную вибрацию. В поле зрения оказалась кро-
      вать Великого Лекаря, так и не въехавшая в свою опочивальню. Иная суть вечно недоступного
      правителя вдруг сама вышла на связь с Аламеей. Его астральное тело теперь уже находилось на
      черном слюдяном камне, густо посыпанном прозрачными горошинами.
            - Зачем ты оторвалась от нас? - спросило его грубо скроенное мерцающее в сухой полыни
      лицо. Лицо качалось в воздухе само по себе, освобожденное от мясистых рук и отяжелевшего
      живота.
            - А что мне оставалось? - спросила Аламея, воздушно расположившись на осыпи хрусталя.
      - Вы не даете мне дышать и не признаете мой труд...
            - А ты пиши для нас, - угодливо сморщилось лицо. Освобожденное от тела, оно уже не вы-
      глядело таким величественным. - Ты не признаешь искусства для народа, а оно в таком случае
      мертво. Пиши так, чтобы людям было понятно, прославляй мои идеи, а я прославлю тебя. И будет
      у тебя свой сад и свое жилище. Лучше быть богом на земле, чем с ободранной душой стучаться к
      небесным богам...
            - Если бы можно было так, - чуть приподнялась на своей хрустальной осыпи Аламея, - но
      наши жизни не соприкасаются. Все ваши деяния лишают меня здравого смысла и ума. Я для вас -
      никто, но и вы для меня меньше птичьего крика. Такая вот странная величина несоизмеренья. А
      земля одна...
            Сквозь уродливое мерцание лица Великого Лекаря метеоритом пронеслась ворона. Лик
      исчез, освободив Аламее путь.
            Будто вселенский гипноз напал на Великую Зарю только дл того, чтобы Аламея могла
      спокойно спуститься и незамечено пройти среди спящих, быть неузнанной в свите ловцов.
            Дорога к ее четырехэтажной хрущобе отыскалась не сразу. Покинутое жилище с прови-
      сающими друг над другом тремя этажами притягивало ее, как непрожитая мера прошлого. Вы-
      щербленные, проеденные камнеедами балконы, как вечное предупреждение об опасности, скоси-
      лись над ее головой. В городе, сплошь усыпанном хрусталем вперемешку с мусором, трудно было
      отыскать прежнюю себя. Отыскать проход. Но вот и знакомый повалившийся забор с горбатыми
      балясинами - вечный символ ее выхода в свет. Вот и родное крыльцо, сбитое набок всегда спе-
      шащими и нещадными подошвами. Подошвы - вот мера понимания всему и участь. Окна без сте-
      кол и занавесок зияли чернотой глазниц на обглоданной белизне черепа. Не так давно все жильцы
      этого дома попадали друг к другу в гости, и теперь им представилось место жительства в велико-
      зорской больнице. Дом пока пустовал. Почтовый ящик болтался на одном проржавленном ушке,
      и внутри его пауки ускоренно свивали паутину.
            Аламея толкнула дверь. Но дверь в их коммуналке почему-то не открывалась. Тогда она
      нажала топорщуюся кнопку звонка.
            Слышно было, как с кухонной плиты свалилась кастрюля.
            Внутри кто-то ругнулся, и, рассерженно топая тяжелыми комнатными тапками фирмы
      «Заря», в дверном проеме появилась та самая мусорщица. Ее пальцы с костяными мозолями сви-
      репо вцепились в покривившиеся ушки кастрюли...
            - Вообще-то я здесь живу... - нерешительно помялась Аламея, глядя в выжидающие глаза
      старушки. Даже не выжидающие, а выедающие или проедающие насквозь.
            - Заливай! - брызнула в нее слюной старушка. - Меня здесь поселили за отсутствием жиль-
      цов. А ты чо... - взглянула на нее старушка из-под реденькой щетины бровей, - с того света сбе-
      жала? В саване покойницком тут шлындаешь...
            Кастрюлька ее с запахом протухшей колбасы опрокинулась на подол Аламеи.
            - Да это не саван, бабушка, это хитон, - принялась поднимать кастрюльку Аламея.
            - Не трожь, мое!.. - зашипела старушка.
            Аламея отпрянула, ухватив взглядом черные шерстяные ноги старушки. Из дырявого тап-
      ка высовывались шесть плотно сросшихся пальцев. Перепуганная виденьем, она выскочила в за-
      копченный проем лестничной площадки. Пробегая мимо почтового ящика, в котором только что
      ничего не было, она увидела бледно-розовый конверт с нарисованным в уголке жасмином. Кон-
      верт сам вылетел из ящика и упал ей прямо под ноги.
            Схватив неизвестное послание, она вылетела на сверкающую хрусталем улицу Доброго
      Волка. Едва вскрыла конверт, как навстречу ей выкатился очнувшийся от спячки газетчик. Он
      одиноко плыл по одичалому тротуару и, размахивая газетой, кричал:
            - Заметка о горном хрустале! Читайте размышления профессора Гуляй Васи о том, что нам
      делать с этим хрусталем! Главное сообщение дня! Покончил с жизнью вражеский лазутчик и
      шпион, искажающий идеи Великого Лекаря - Глашатай! Великая Заря скидывает серые одежды!
      Великозорцы приступают к выборам нового Глашатая!
            Улица безмолвствовала хрусталем. Газетчика никто не слышал, но он продолжал по при-
      вычке хорошо и старательно выполнять свою работу.
            Наконец заполошный газетчик свернул на другую улицу, и Аламея прочитала узенькую
      полоску листа: «На Святоместе. Седьмая мраморная ступень».

            «НА СВЯТОМЕСТЕ. СЕДЬМАЯ МРАМОРНАЯ СТУПЕНЬ».

            Сквозь хрустальные завалы Аламея пробиралась к Святоместу. Следом за ней, мерно мы-
      ча, по ступеням из красного мрамора шли великозорские, на глазах пустеющие коровы. Слышно
      было, как на хрустальные россыпи шлепаются их густо клубящиеся лепешки.  Пробуя хрусталь
      на зуб, коровы недоумевающе мычали и сплевывали. Они многозначительно переглядывались и
      трясли рогами, наконец, задрав, как по команде, хвосты, медленно и плавно вошли в Лихое море.
            Поджав колени, Аламея присела на седьмую ступень. Ничего вокруг не происходило.
      Только площадные моря, Лихое и Возвышенное, слегка вышли из берегов, да штук пятнадцать
      близлежащих контор понуро торчали из воды.
            От вышедшего на купанье коровьего стада уровень воды значительно повысился. Окна
      сразу нескольких контор первых этажей с треском раскрылись, и оттуда, навстречу волнам Лихо-
      го моря, освобожденные от своих стен и столов, потоком хлынули отчеты, ведомости, списки,
      разбухшие от перенасыщения папки с личными делами, чайники, счетные машинки и коробки с
      тортами. Следом за своими причиндалами из окон выплывали сонные конторщики за одно с на-
      чальством.
            Аламее казалось, что все это происходит не само по себе, а кто-то невидимый, со зложела-
      тельной душой,  сочиняет пасквиль на нормальную человеческую жизнь. И пасквиль этот, как ни
      странно, воплощается в реальную материю, вытесняя этой материей все поистине здоровое и жи-
      вое, подменяя не лишенных ума людей какой-то чудовищной биологической эманацией, вне вся-
      кого уважения к себе и чувству собственного достоинства. Как бы подтверждая ее мысли, на про-
      стор площадного моря выплыли пять барахтающихся мужичков, самоотверженно глотающих
      скользкую тину и прочую нечисть. Откусывая от коровьих лепешек, лезущих прямо в рот, му-
      жички аккуратно, с особым чувством преисполненного радения, поддерживали широкомасштаб-
      ную черную папку, вцепившись в которую и остервенело колотя ботинками по воде, отдавал по-
      следние распоряжения Главбух Кисель Иванович.
            - Чего расплавались, как дохлые рыбы! - кричал он визгливым, но все-таки строгим на-
      чальственным тоном, отдуваясь от лепешек фонтанами тухлой воды. - Это вам не Дом отдыха!
      Это - работа! В 11 ноль-ноль планерка, и никаких изменений не будет!
            - Какая планерка! Тонем ведь! - крикнул прыщавенький мужичишка с брошкой на неже-
      лающем погружаться в воду атласном галстуке.
            - Тонуть тоните, - отпарировал барахтающийся Кисель Иванович, отмечая про себя не-
      угодность прыщавенького мужичишки, которого, видимо, увольнять придется за разговорчи-
      вость, - тоните, а дела спасайте!
            - Эх, ма, - пробулькал мужичишка, подпирая чешуйчатым плечиком оседающую и как бы
      стремящуюся смыться с глаз черную особых дел папку. - Велика Заря, а плыть некуда.
            Тем временем черная папка заволновалась в руках ее держателя, сделала экивок в воздухе
      и показала рога.
            Явленные конторщикам рога привели барахтающихся и в без того шаткое положение.
      Главбух Кисель Иванович принял показавшую рога папку особенно близко к сердцу.
            - Ма, - хлюпнул он двумя пузырьками, - пришло... - После чего качнулся поплавком на во-
      де и медленно пошел на засыпанное хрусталем дно.
            Выглянувшая из воды голова коровы спокойно сжевала сверхсекретную папку с важными
      великозорскими планами на будущее и, выплюнув розовую тесемочку, заглянула в глаза застыв-
      ших на плаву конторщиков. В глазах этих, мимикрирующих под рыбьи, отражался ужас, навеян-
      ный непредсказуемой ситуацией, возникшей в Лихом море.
            Коровья голова понятливо кивнула с достоинством флагмана коровьего стада и скрылась
      под папкой с годовыми отчетами. Часть конторщиков ощутила сиюминутный прилив обморока.
      Эта слаборазвитая часть конторских завсегдатаев болталась кверху животами на неудобной для
      возлежания, сырой и скользкой поверхности Лихого моря.
            Знала бы голова великозорской Буренки, какой фурор произвела она в стане спускающих
      на нее ускоренные планы по надоям молока, так, наверное, продырявила бы не одну папку, уп-
      ражняясь в искусстве ныряния. Продержавшись под водой какое-то время, флагман великозор-
      ских Буренок вынырнула, при этом уложив в обморок оставшуюся часть конторщиков. Еще бы! В
      прореженных хрустальной пищей коровьих зубах воинственно дергалось оживающее тело Глав-
      буха.
            Выталкивая из своей ненасытной до гадости утробы остатки поглощенного моря, Кисель
      Иванович спешно глянул на часы.
            - 11 ноль-ноль, - завопил он, - начинаем планерку!
            Повинуясь его команде, лежащие кверху животами быстренько перевернулись и стали
      усердно барахтаться.
            - Как тут было предложено, голосуем за цифру 2 в синей папочке! - выкрикнул Главбух. -
      Кто ЗА?
            Барахтающиеся сослуживцы попробовали было поднять руки, но всякий раз при попытке
      это сделать они с головой погружались в воду.
            - Ну вот, я же говорил, что все будут против, - с вытекшей изо рта улыбкой сказал Кисель
      Иванович, опершись на подплывший к нему конторский стол. - Я же говорил, что тут цифра 10
      нужна.
            - Цифра два нужна! - робко понеслись возражающие возгласы.
            - Кто против цифры 10, прошу голосовать! - забираясь на крышку во время подвернувше-
      гося стола, снова предложил Главбух.
            Рук опять не было видно, потому что поднимающие их сослуживцы тут же погружались в
      воду.
            - Все ясно, - сказал Главбух. - Совещательный комитет планерки свою работу закончил. -
      И, горделиво восседая на конторском столе, слегка подгребая волны, Кисель Иванович деловито
      поплыл к окну своей конторы, где не тронутый волнами Лихого моря ожидал его сухой, до по-
      следнего дырокола родненький кабинет.
            - Кисель Иванович! - с подобострастием в голосе окликнул Главбуха один из вечно барах-
      тающихся, но никогда не тонущих конторщиков, - Глазенкин утонул!
            - Нет проблем! Один звонок, и спасатели прибудут, - заверил свою тонущую братию Глав-
      бух и еще активней погреб от места событий, то и дело комкая наворачивающуюся улыбку. Что
      означало: «Наконец-то этот инициативщик Глазенкин навсегда отвязался от него со своими ини-
      циативами».
            А рядом с барахтающимися конторщиками оказалось множество пучеглазых коровьих го-
      лов, которые, вылавливая папки с раздувшимися от воды цифрами заготовленных кормов и вы-
      плевывая в море скрепки, степенно похрумкивали бумагой.
            Конторщики, как им было велено, из последних сил проводили в Лихом море свое собра-
      ние.
            -  Давайте решать, что нам делать с этим хрусталем! - подражая Главбуху, кричал прыща-
      венький с чешуйчатым плечиком из-под сползшего ворота рубахи. - Хрустальная буря завалила
      все городские помойки... Простите, я хотел сказать «скверы», - быстренько поправился он. - Как
      избавиться нам от этой напасти? В каких цифрах будем измерять нанесенный Великой Заре урон?
            Над волнами Лихого моря пронесся вой сирены. Это вереница паралоновых спасательных
      машин вошла в Лихое море.
            -	Сначала спасаем коров!- возвышаясь на белом пуфике, скомандовал главный спасатель.
            -	Людей сначала бы надо!- хотел было натолкнуть спасателей на верную мысль прыща-
      венький с чешуйчатым плечиком.
            -	Людей у нас больше, чем коров, - заявил Главный спасатель, - значит, коровы дороже.
      Последнее реликтовое, можно сказать, стадо...
            И спасатели приступили к отлову Буренок на воде. Время было к обеду, и на третьей го-
      родской площади очухались бульдозеры. С присущим всем великозорцам энтузиазмом, лязгом и
      рыканьем они прогрызли соединительные каналы между площадными морями. Вода с Лихого и
      Возвышенного, извиваясь мехами рудой кобылы и спаиваясь в хлябь единого потока, побежала
      на третье площадное море, отчего уровень двух предыдущих морей значительно сник. Барахтаю-
      щиеся конторщики почувствовали себя на отмели, перекрестились, кто умел, и, отряхнувшись от
      остатков воды, побежали по своим рабочим местам. Двое из побежавших все-таки вернулись и
      подхватили почивавшего среди дохлых ракушек и битых стаканов испаряющегося Глазёнкина.
            - Нет уж, - подхватывая Глазёнкина, шепнул своему коллеге Прыщавенький, - пусть этот
      Глазёнкин до конца рабочего дня на службе отбудет, а то как ему за два с четвертью часа пла-
      тить? Пусть отбудет...
            - Конечно, - кивнул головой коллега, - а потом объявим, что умер на трудовом фронте в
      битве за выполнение государственных планов...
            - Везучий был этот Глазёнкин, гад, - волоча утопленника, приговаривал прыщавенький. - В
      самом начале трудового дня помер.
            - Конечно, - кивнул головой коллега, - нет бы дома, на заслуженном вечернем отдыхе. То-
      то бы досада была...
            Ни с того, ни с сего, полуденное небо Великой Зари разверзлось салютами. Салюты как
      прорвало. Спасенные и выдворенные на берег коровы снова было кинулись в море, которое те-
      перь уже не доставало им и до копыт. Площадно-морские часы, качаясь на своих несколько ого-
      ленных стропилах, заиграли великозорский гимн.
            - К месту Великих свершений прибыл Великий Лекарь! - еще громче и выразительнее
      прежнего провозгласил новый Глашатай.
            - Чудодейство свершилось! - вторила свита под теперь уже красным паланкином. - Вели-
      кий Лекарь мечтал о Венеции и создал Венецию на своей собственной родине. Скоро мы все бу-
      дем плавать в челноках и играть на мандолинах. Ура Великому Лекарю в его великих свершениях
      и глобальстве ума!

            НАЧАЛО НЕСКОНЧАЕМОГО ГЛАЗЕНКИНА.

            В конторе, где, не дождавшись конца рабочего дня, почил Глазенкин, творился ажиотаж.
      Осведомители донесли главбуху, что Великий Лекарь непременно заглянет в их контору.
            - Надо что-то делать, - теребил свое мозолистое ухо главбух, сортируя канцелярские пап-
      ки.
            В соседнем кабинете прыщавенький с напарником пытались втиснуть разбухшего Глазен-
      кина в его прежнее рабочее кресло. Принять участие в этой процедуре сбежались все кабинеты.
      Пять старших научных сотрудников столпились вокруг кресла с покойным и думали.
            - Надо бы у этого Глазенкина ляжку отхватить, - первым придумал профессор Пеньколо-
      дович.
            - Не успел человек глаза закрыть, так ему уже и ляжку отхватить готовы, - возразил кто-то
      из лаборантов.
            - Пожалуй, вы правы, - взявшись за бороду, произнес Пеньколодович. - Это место Глазен-
      кину может еще пригодиться. Вполне может так случиться, что положим Глазенкина в гроб, а тут
      какая-нибудь проверяющая комиссия. Начнет его в гробу переворачивать, спросит, почему ляжка
      урезана? У нас с вами спросят, товарищи!
            - Может, мы ему окружность бедер общими усилиями уменьшим? - предложил лаборант. -
      Положим в сушильную камеру и...
            - Не пойдет! - возразил влетевший главбух. - Положим Глазенкина в сушильную камеру, а
      тут вдруг Великий Лекарь нагрянет и захочется ему в сушильную камеру посмотреть... Давайте
      лучше ножки у кресла раздвинем...
            - Побойтесь Бога, главбух! - воскликнул Пеньколодович. - Кто вам позволит государствен-
      ное имущество портить? Хватит и того, что ваш стол в Лихом море наплавался, лак теперь отко-
      лупливаться будет...
            - А давайте его просто привяжем, - нашел выход из положения лаборант. - Как есть, так и
      привяжем. Пусть криво сидит. Ежели что, так объясним, что не совсем здоров, но трудовую дис-
      циплину блюдет, рабочего места не покидает. И тем самым покажем Великому Лекарю героиче-
      ский настрой нашего ученого коллектива.
            На том и порешили. Часть ученых кинулась в бюро проката за коврами к возможному
      приходу Великого Лекаря, часть – за напольными вазами  с цветами. А Глазенкин, храбро сра-
      жавшийся в морском голосовании, теперь скособочено сидел в своем кресле и с едва уловимой
      укоризной смотрел на своих сослуживцев. Он как будто не понимал, зачем столы и подоконники
      к приходу Великого Лекаря поливаются киселем.
            Глупый Глазенкин. Если со стороны Того света смотреть на Эту сторону, то многое пока-
      жется непонятным. Даже самое простое. Ведь столы и подоконники поливаются киселем для то-
      го, чтобы все сладко блестело. И тетя Маша, размазывающая кисель по подоконнику, так и объ-
      яснила это глупому Глазенкину... Когда она опрокинула последнюю полушку киселя на подокон-
      ник, в контору вошел сам Великий Лекарь.
            - Товарищи конторщики и ученые по совместительству! - начинал он сходу создавать об-
      становку радушной встречи. - Нам всем надо подумать о том, куда девать последствия хрусталь-
      ной напасти!
            И тут великую идею, созревшую в простом мозгу представителя народа, высказал Главбух.
            - Я думаю, - сказал он, подергивая дистрофичным плечиком и подвозя Великому Лекарю
      самое мягкое в конторе кресло, - надо провести мусоропровод к нашим идейным врагам и спус-
      тить по этому мусоропроводу весь хрусталь к загнивающим капиталистам.
            - Спустим! - как дитя, на радостях захлопал в ладоши Великий Лекарь. - Построим мусо-
      ропровод «Великая Заря - Амстердам». Завалим врагов нашими хрустальными горами! А то всем
      остальным уже заваливали - не помогло.
            - Господин Великий Лекарь, - осмелился подать голос Пеньколодович, - взгляните на наше
      последнее изобретение: сладкая краска для детских учреждений!
            - Давайте, - нехотя поднимаясь с кресла, согласился высокий гость.
            Его завели в тот самый кабинет, где тетя Маша только что покрасила киселем подоконни-
      ки, а у своего стола накрепко привязанный к креслу скособочено сидел Глазенкин.
            - Нет, нет, - увивался перед Великим Лекарем Пеньколодович, - Вы лизните подоконник!
      Сделайте одолжение! Ну, лизните!
            Великий Лекарь сделал одолжение и под общие одобрительные взгляды лизнул подокон-
      ник, тем самым окончательно разрядив обстановку и сделав ее более непринужденной. И все бы
      ничего, но тут Лекаря отвлек стук карандаша, выпавшего из застывшей руки Глазенкина. Главбух
      и прочие мгновенно покрылись потными волдырями. А ну как...
            - Что этот человек уже десять минут не шевелится? - спросил Великий Лекарь, с удивлени-
      ем рассматривая изрядно накренившегося Глазенкина.
            - Думает! - нашелся лаборант. - Крепко задумался.
            - А что он как мертвый? - выходя бочком из кабинета, спросил Великий Лекарь.
            - А мы все, когда крепко задумаемся, становимся как мертвые, - пояснил профессор Пень-
      колодович. - Иначе мы задумываться не привыкли.
            - Вона что... - собираясь покидать контору, изрек Великий Лекарь. - Вы этого Задумавше-
      гося ко мне потом переправьте. Мне хорошие исполнители нужны. И вот медаль ему вручите.
            Отбывая, Великий Лекарь оставил на столе коробочку с медалью и столпившихся у Гла-
      зенкинского кресла ученых.
            - Везет же этому Глазенкину, - покосясь на медаль, изрек Пеньколодович.

            ВЫХОД ИЗ «ВРЕМЕНИ».

            ...Первым со ступеней сошел красный цвет. Центральная площадь, замешанная на глине, и
      впрямь походила на дно только что испарившегося моря. Хрустальные насыпи исчезли.
            С Аламеей часто такое случалось - жизнь между двух проваливающихся пространств.
      Нельзя сказать, что какое-то из них было или прошлым или будущим. Нет, это что-то совсем дру-
      гое - как будто менялся общечеловеческий угол зрения, и все невидимое вдруг обнажалось.
            Аламея подняла голову. Как бы исподлобья смотрело на нее издательство «Время». В од-
      ном этом названии таилось что-то роковое и невероятное. «Время», не впуская в себя поколение
      «немых», считало, что люди ничего нового не желают ни читать, ни слышать, ни знать. И великие
      держали «Время» в узде, тем самым тщательно охраняя сделанную из «Времени» кормушку.
            Представители поколения «немых», не сознавая реальность, ломились в дверь «Времени»,
      потряхивая своими ни одной собакой не прочитанными рукописями.
            - Про-рвем-ся! - кричал какой-то лысый с бесноватыми глазами.
            Аламея хотела прорваться сквозь толпящихся у входа, но ее тут же оттеснили к мусорному
      ящику, затолкали, смяли... И тут она увидела другую дверь, рядом. Через нее спокойно проходили
      почтенные великозорцы. Аламея задрала нос, сделала походку извивающейся и, презрительно ог-
      лядывая кланяющегося вахтера, прошла за мужичком в огромного масштаба варёнках.
            - Ну, и чего вы за мной идете? - обернулся он на втором этаже лабиринта.
            -	А я и не за вами, - пожала плечами Аламея. - У меня сегодня экскурсия в издательство,
            - Ну, коли экскурсия, - серьезно дернул ощипанной бровкой человек в варёнках, - заходи.
      Стишки, небось, принесла?
            Аламея кивнула, хотя слово «стишки» ее покоробило. Но что делать, когда все монастыри
      вокруг - чужие.
            - Кто вас рекомендовал? - спросил редактор, вешая на спинку стула свою варёную куртку.
            -	П-н, - неловко замялась Аламея.
            - П-н? - дернул бровкой редактор. - Странно. П-н в последнее время только себя рекомен-
      дует. Что ж, поглядим, чего тут П-н рекомендовал.
            Он вытянул из рукописи страницу и стал читать: «Боже мой. Боже, каждое утро все ту же
      молитву слышу...»
            Оторвавшись от листочка, редактор пожал плечами:
            - Что-то не помню, чтобы П-н по утрам молился. Ведь он так занят строительством своего
      памятника. Видать, продвинулся, моде подался. Сейчас все, кто во что горазд. Кто по церквям,
      кто по кооперативам, кто вспоминает прежнее увлечение курсом доллара. Интересные были вре-
      мена. Жаль, тоже в небытие канули. Ни курса теперь, ни доллара. Одна небесная дыра осталась.
      Так, что у вас там дальше?- покрутил он карандашом в ухе. - «Цепями к деревьям прикованы ли-
      стья».
            - Ну, это уже клиника, - сказал он, подпустив к голосу некоторое недоуменье и незаметно
      повертел пальцем у виска, как бы обмениваясь мнением об авторе с молодой редакторшей за со-
      седним столом. Решимость почитать мораль молодому автору вздувалась под барханами складок
      фирменной футболки КЭМАЛ.
            - Где вы видели, - начал он вкрадчиво, как разговаривают с нервнобольными и слегка по-
      мешанными, - чтобы листья к деревьям были цепями прикованы?
            - Но это же поэтический образ! - попробовала возразить Аламея.
            - Непонятный образ, - заметил редактор. - Если листьям хочется падать, пусть падают. Не-
      чего их наверху удерживать. Чем скорей упадут, тем лучше. У нас листьев, как людей... Не жалко
      во всяком случае.
            - Это как же людей не жалко? - попробовала возразить Аламея.
            - Да, ну, - отмахнулся редактор, не отрываясь от стихотворных строчек. - Что у тебя тут за
      «высохший праздник»? Я понимаю моря можно высушить, хлеб… А праздник? С сухим вином,
      что ли. Ну, тогда еще можно понять, если праздник с сухим вином праздновать, то можно его и
      высушить, но у тебя про сухое вино ничего не сказано.
            -	Вы что-нибудь понимаете в поэзии? - спросила Аламея, забыв о дипломатии, которая
      просто необходима в таких случаях.
            - Вы свободны!- захлопал щеками редактор. - Свободны! А рукопись я отдам на рецензию!
            Аламея и вправду почувствовала себя свободной и от этих стен и от поэтического дракон-
      чика в варёнках. Позади оставалась только тревога за рукопись. Слабая, почти нереальная надеж-
      да на то, что кто-то третий, прочитавший ее стихи, окажется человеком, сведущим в литературе и
      к тому же честным. Ведь давно уже для всех, еще с курсодолларовских времен, ни искусство, ни
      литература сами  по себе ничего не значат. Для литературных управителей это только корыто, в
      которое можно по уши засунуть свои расфуфыренные пятачки и питаться до тех пор, пока волей
      прожитого века не отпадешь от его кусанных-перекусанных краев.

            ЛЕТАЮЩЕЕ КОРЫТО С АНАНАСАМИ.

            Аламея вышла из издательства. На площади и в самом деле стояло огромное корыто, за-
      груженное побрякушками, наклейками и значками. Вокруг толпилась и куражилась вся братия,
      которая только что осаждала двери «Времени».
            - Про-рвем-ся! - по-прежнему громче всех кричал лысый с бесноватыми глазами.
            - Не хотим нового «Времени»! Верните нам старое! Хотим корыта с ананасами! - орало
      поколение узаконенных писателей.
            - Плевать на корыто с ананасами! Хотим печататься! - потрясая рукописями, орало поко-
      ление «немых».
            - Про-рвем-ся ! - опять завопил лысый с бесноватыми глазами. Только теперь уже он орал
      не в сторону издательства, а в сторону корыта. И все лезли к корыту, собственными ногами затап-
      тывая в грязь собственные рукописи.
            - Вот видишь, - сказал появившийся рядом с Аламеей иностранец в соломенной шляпе, -
      не прорвавшись к признанию, они прорвались к корыту. И неизвестно еще, что важнее. Не хотите
      попробовать?
            - Мне это не грозит, - усмехнулась Аламея.
            - Не зарекайтесь, - вполне серьезно предупредил иностранец. - Вам бы не мешало испы-
      тать на себе состояние человека, рвущегося к корыту.
            -	У меня не получится...
            - А давайте вместе! - поправил рюкзачок иностранец. И Аламея сообразить не успела, как
      оказалась среди давящихся у корыта. Пробраться к нему становилось все невозможнее. Стояли
      такой дикий вой и визг, что в локтях Аламеи, помимо ее воли, стал проскребаться зуд. Локти, по-
      мимо ее желания, начинали распихивать тех, кто только что отпихивал ее. В этот момент из ее
      мироощущения исчезло все живое, осталась лишь дикая, тупая устремленность к тому месту, где
      предполагалось полное до краев корыто. Вдруг кто-то из тех, кто уже был на подступах к корыту,
      сделал сообщение:
            - Наклейки и значки кончились. Жвачки тоже...
            -	У-У-У-У, - со звериной болью пронеслось по толпе. И Аламея, сама от себя такого не
      ожидая, тоже завопила: «У-у-у-у»,
            - Тиха ты! - ткнула ее в грудь проталкивающаяся рядом бабулька. - Из-за тебя сообщение
      прослушала...
            Аламея узнала в бабульке уже знакомую мусорщицу и хотела отпрянуть, но тут раздался
      ободряющий голос:
            - Корыто новыми ананасами загрузили! Цена ананасов та же, что и у великозорских поми-
      дор!
            Рассеивающаяся было толпа ухнула и с новой силой рванулась к ананасам. В тот же мо-
      мент Аламея увидела, как шерстяная стопа мусорщицы взметнулась в воздухе и, оттолкнувшись
      от чьих-то зубов, оказалась в центре корыта.
            Молодые литераторы из «немого» поколения пытались согнать ее плакатом с лозунгом:
      «СТЫД НЕ ДЫМ - ГЛАЗА НЕ ВЫЕСТ».
            Но мусорщица грабастала ананасы и плаката с лозунгом не замечала. Не в силах захватить
      сразу все лучшие ананасы, она уцепилась старчески-сморщенными губами в мыльные края коры-
      та и невероятным усилием воли заставила себя и корыто тоже подняться в воздух.
            Корыто с ананасами взвилось над толпой и закружилось, словно подраненный дракончик,
      над памятником знаменитого писателя П-на, прижизненно сотворившего себе в центре Великой
      Зари столь знаменательное произведение искусства.
            Полегшая друг на друга толпа, глотая слюни, совместными усилиями гипнотизировала ко-
      рыто. Но последнее не поддавалось гипнозу и опускаться не думало. От его кусаных краев на
      толпу, словно кружась в мелодии вальса, ниспадала нежная ананасовая чешуя. Толпа рыдала, за-
      дыхаясь от запаха экзотического фрукта.
            Западная разведка быстро сообщила всему миру о событии, произошедшем в Великой За-
      ре.
            -	Можно разоружаться! - радостно захлебывались в эфире вражьи голоса. - Великая Заря
      мрет от одного только запаха ананасов. Нам не нужны ни бомбы, ни танки! Закидаем Великую
      Зарю ананасами!
            Великий Лекарь уже отдал распоряжение сбить корыто, позорящее великозорскую дейст-
      вительность. Но никакая новейшая техника уже не могла заставить мусорщицу отпустить свое
      колоссальным трудом и борьбой завоеванное корыто. Усилием чавкающей воли отводила она от
      себя лучи лазера и свистящие как пули сельскохозяйственные самолеты. На самолеты отечест-
      венного производства села вся команда великозорского, неизвестно откуда возродившегося агро-
      прома, загруженного кабачками, помидорами и баклажанами.
            -	Скрыть с глаз трудящихся ананасы! - командовал Великий Лекарь. - Загрузить корыто
      отечественными овощами! Долой прилив желудочного сока! Да здравствует прилив патриотизма!
            Исполняя приказ, самолеты агропрома пикировали над и под корытом с ананасами, но
      бабка-мусорщица держалась крепко. Она остервенело жевала ананас за ананасом, не желая на-
      полнять свое корыто отечественными кабачками.
            В это время появились «мессеры» и «боинги». Они с трудом ползли по небу и натужно гу-
      дели, потому как на борту их кишмя кишели отборнейших сортов ананасы американского проис-
      хождения. И все эти ананасы разом полетели на землю. Полегшая было толпа тут же взметнулась
      и, как лучшие баскетболисты мира, великозорцы стали ловить ананасы в воздухе. Пользуясь слу-
      чаем, бабка-мусорщица незаметно отвела свое корыто от поля зрения сограждан и посадила его
      на крышу особняка самого Великого Лекаря.
            Растерявшийся было флот агропрома стал забрасывать «мессеры» и «боинги» отечествен-
      ными кабачками и прочим достижением великозорских овощеводов.
            - Самолет с капустой - направо! Самолет с редиской - налево! Шага марш! - командовал
      Великий Лекарь сквозь внезапно наползающую на глаза сонливость.
            Кабачки и помидоры отличались особенно точным попаданием в самолеты провокаторов.
      Не прошло и пяти минут воздушно-овощного боя, как пилоты «мессеров» и «боингов» почувст-
      вовали себя дурно и, прекратив сброс ананасов на великозорскую землю, поворотили восвояси.
            Откушав свои порции ананасов, Великая Заря моментально успокоилась. Только подме-
      тальщики подставляли к памятнику великого П-на косые стремянки и счищали с него метлами
      чешуйки заморского фрукта, чтобы великий П-н на вечерней заре не казался оплеванным никому
      не известной мусорщицей.
            П-н прибыл к месту событий сам. На глазах насытившейся толпы он демонстративно грыз
      желтый кабачок, тем самым показывая свое пренебрежение к нашумевшему десанту заморского
      фрукта и заодно свою идеологическую подкованность.
            - Ишь, жрёть, - фыркнула глядя на него тетя Маша из конторы, засовывающая свой недое-
      денный ананас в хозяйственную сумку для внучиков. - Ананасы-то ему не в диковинку. Он их,
      поди, как тыкву, каждый день в духовке печет...
            Но народ к злословию тети Маши не прислушался. С песнями, довольный и сытый, народ
      покидал центральную площадь. И все, кто только что пинал друг друга, шли теперь в обнимку.
      Представители «немого» поколения собирали с земли неведомую миру литературу.
            - Ну, ёшкин свет! - выругался иностранец в соломенной шляпе. - Сытый народ на револю-
      цию не поднимешь. Придется ждать до завтра, пока великозорцам опять ананасов не захочется.
            Опять раздались зазывные гудки мусорной машины, и небо снова разверзлось салютами.
      Это опять час великого мусора совпал с часом доблестного прославления агропромовской флоти-
      лии. Новый Глашатай заводил бронированный «мерседес» вождя искривленным железным ломи-
      ком.

            ЧТО ДЕЛАТЬ С НЕБЕСНОЙ ОПУХОЛЬЮ?

            - Вам пора наверх, - подтолкнул Аламею иностранец, - хрустальная скала заждалась... И я
      провожу... Но сначала давайте заглянем в одну научно-исследовательскую контору. Там будет
      решаться вопрос о небесной опухоли.
            - Пойдемте, - вздохнула Аламея, - у моего времени все равно уже не существует границ.
            В уже знакомой конторе, где по единому наряду в тесном содружестве работали уравняв-
      шиеся в правах и зарплате и профессора и учетчики профессорских мозгов, участники собрания
      сидели вокруг Глазенкинского стола и вдумчиво жевали ананасы. Перед привязанным к креслу
      Глазенкиным тоже стояло фаянсовое блюдечко с ломтиком вожделенного фрукта.
            Когда коллективный хруст плавно перешел в такое же коллективное облизывание в сторо-
      ну блюдечка с уцелевшим ломтиком, со своего места поднялся профессор Гуляй Вася. Рука его
      потянулась было к соблазнительному ломтику, но на полпути вернулась в свой продырявленный,
      зато честный карман.
            - На повестке дня, - начал профессор, пружиня свой пергаментный лоб, - проблема Небес-
      ной Опухоли, которая тайно, как наваждение темных сил, растет и пухнет вокруг дыры над Вели-
      кой Зарей...
            - Не согласен, - перебил профессора главбух Кисель Иваныч. - Небесная опухоль - это
      проблема вечная, и решить ее мы всегда успеем. Есть проблемы более насущные, в связи с сего-
      дняшней напастью. Я предлагаю изобрести удобрение, в результате которого из великозорских
      кабачков будут вызревать заморские ананасы. Думаю, эта идея обрадует Великого Лекаря, кто
      ЗА?
            Все, кроме Глазенкина, протянули руки.
            - Все ЗА. Один против, - сказал довольный главбух. - Один не в счет. Глазенкин ПРОТИВ
      по уважительной причине.
            Тут площадно-морские часы пробили 18 ноль-ноль. Все засобирались домой, чтобы поду-
      мать в семейном кругу по поводу чудодейственного удобрения.
            - Погодите! - попробовал остановить коллег профессор Гуляй Вася. - Куда сослуживца де-
      вать будем? Надо его как-то домой переправить.
            - Переправили бы, - на бегу согласился лаборант Прыщавенький, - кабы знали, где он жи-
      вет...
            - Не будем решать этот вопрос в спешном порядке, - поставил авторитетную точку на ра-
      бочем дне главбух Кисель Иванович, - отложим до завтра.
            - Куда отложим? - засуетилась тетя Маша, соскребая кисель с подоконников.
            - Можно в подсобный шкаф... - уже проталкиваясь сквозь дверной проем, посоветовал Ки-
      сель Иваныч. На этом весь ученый коллектив дружно рассыпался по домам.
            Бедная тетя Маша, то покусывая дольку заскучавшего на блюдечке ананасового остатка,
      то укладывая ломтик в карман, засуетилась вокруг Глазенкина.
            - Эх, сыночек, - щебетала она, отвязывая веревки, которые опутывали Глазенкина, словно
      кокон. - И что тебе умирать приспичило?
            Она отошла, поглядела на Глазенкина из дальнего угла кабинета, поскребла пучок под ко-
      сынкой и произнесла почти пророческую фразу в момент перекладывания Глазенкина в шкаф со
      швабрами и метлами.
            - А можа ты и впрямь не помер, а задумался... Поглядел на жисть, глотнул тухлой воды из
      Лихого моря и крепко задумался. Ну, думай, думай... - грустно заключила тетя Маша, поворачи-
      вая в дверях своего подсобного шкафа никогда не ржавеющий ключ.

            В ЗВЕНЕ ВЕЛИКОЗОРСКОЙ КУЛЬТУРЫ.

            Аламея и иностранец в соломенной шляпе взбирались вверх к Пустеющей скале. На скале
      и в самом деле царило запустенье.
            Клочка живого на ней не было. Снизу доверху все травы и кусты с корнями выдраны, все
      камни из своих гнезд выворочены.
            - Тебя искали, - сказал иностранец, и из-под его соломенной шляпы на Аламею глянули
      вчерашние смеющиеся глаза Пришельца.
            - Вы? - вздрогнула она счастливо и испуганно.
            - Конечно, - выдохнул он и сел на вывороченный камень, погружая голову в облако. - На-
      ше межведомственное Пространство поспорило с вашим межведомственным Пространством, что
      совершит у вас культурную революцию. А соседнее межведомственное Пространство заявило,
      что легче все реки Земли повернуть вспять, нежели приобщить великозорцев к современной
      культуре. Вы существуете в какой-то другой эпохе, неведомой вселенскому разуму. Наши свер-
      хученые машины, прослеживая цепь развития общества, никак не обнаруживают в ней звено ве-
      ликозорской культуры.
            - А вы можете объяснить мне причину ананасовой напасти? - спросила Аламея, присажи-
      ваясь на такой же вывороченный камень напротив.
            - Конечно, это были наши исследования. Ведь прежде чем провести у вас культурную ре-
      волюцию, мы должны обнаружить тень наличия культуры в великозорском народе. Как и следо-
      вало ожидать, она оказалось чрезвычайно неуловимой.
            - Но ведь я не хотела к корыту, почему меня туда поволокло?
            - Это сила инерции и отсутствие сопротивляемости. Даже такие личности, как вы, не вы-
      держали эксперимента.
            Аламея поднялась с камня и отряхнулась от облака:
            - Скажите, а какое у вас право проделывать эксперименты с нашим народом?
            - Милая моя, причем тут мы! Ваши собственные пришельцы, инородцы среди народа, уже
      не одно столетие творят над вами эксперименты почище наших. Голод физический и голод ду-
      ховный, отсутствие творческой реализации, униженное бытие приравнивает ваш народ к нашим
      альдебаранам. Во всех Галактиках только они еще способны боднуть друг друга из-за недостаю-
      щего комочка звездной пыли. А так у всех живых существ нормально устроена жизнь: все сыты,
      все имеют возможность развивать лучшие стороны своей натуры. Да плевать они хотели на еще
      какие-то там ананасы! А если бы наших молодых служителей муз в издательство не пускали, так
      они бы это издательство со всеми его столами в черную дыру скинули. У нас выше всего талант
      ценится и человеческое достоинство. А у вас все как по кривой лестнице с гнилыми переклади-
      нами. Нет более безумного деяния в мире людей, чем попытка остановить время. Ну да ладно.
      Хватит об этом. Тебе ведь надо крышу из трав сплести. Я тут с собой машинку специальную за-
      хватил. Три минуты - и все готово!
            Он нажал кнопочку крохотного устройства, и травы сами стали сплетаться в стены домика,
      потом в потолок...
            Когда на уютные травяные стены легла такая же уютная травяная крыша, Пришелец кив-
      нул соломенной шляпой и, раздвинув облако, скрылся.

            САМОВОЗВЕДЕНИЕ САМОПАМЯТНИКОВ.

            В травяном домике спокойно горели светлячки. Глядя в оконце на крыше, Аламея вдыхала
      в себя высокий ночной мир. Все в этом мире было странно и необъяснимо, как воздух, звезды и
      ультрамарин. Она смотрела в дрейфующее меж звезд облако, в то самое, в которое вошел Прише-
      лец, и думала о возможности хоть как-то ощутить ту галактику в своей душе, где людей ценят
      лишь по таланту и по достоинству, где благодаря времени, идущему без остановок, спокойно и
      неуродливо развивается живая мысль. Можно вдыхать летящий впереди тебя воздух и ощущать
      миры, из которых он пришел. Ощущать без боязни и страха, что это не тем оттенком падет на
      твою мысль, повернет талант не в ту сторону. Талант в любой стороне - талант, и нет у него нуж-
      ных и ненужных, наших и не наших ветвей. Все, что рождается в душе творца, имеет место быть.
      Оно реально, потому что уже родилось. И только пастухи альдебаранов способны сортировать
      это родившееся на угодное и неугодное их кнуту, на опустошающее или наполняющее их собст-
      венное корыто, лишая тем самым возможности свободное человечество свободно думать. И об-
      ращая это человечество в стадо адьдебаранов, уныло мычащее в музыке небесных светил, в гар-
      монии необъяснимого космоса, тихо смаковать сконструированную реальность.
            Аламея перебирала в памяти всех встреченных за день людей и не могла понять, кого из
      них можно назвать человеком в истинном значении этого слова. Каждый из встреченных сущест-
      вовал не в мире и даже не в своем маленьком мирке, а в каком-то механизме вращения. Время
      шло в одну сторону, а человек в сторону вообще. В беспрерывном горжении за свою Великую За-
      рю великозорцы как бы помахали времени рукой и отошли в сторону.
            Горжение застилало в их глазах любые проблески разума. Загордившимся великозорцам
      невозможно было объяснить, что пора отменять час великого мусора, что час великого мусора
      несовместим с часом великого торжества. Немощный, старый, выживший из ума от бесконечных
      возвеличиваний и прославлений Великий Лекарь уже не в состоянии был оценить положения, в
      котором оказалась Великая Заря. Из всей великозорской культуры он признавал только писателя
      П-на и то лишь за умение при жизни сколотить себе собственноручно памятник. Великий Лекарь,
      всякий раз проезжая по площади мимо этого памятника, с восхищением повторял начертанные на
      серебре слова: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Лекарь был глубоко убежден, что сло-
      ва эти принадлежат великозорскому П-ну. Чтобы завоевать любовь Великого Лекаря, остальные
      писатели: М-ов 1 и М-ов 2 стали возводить себе памятники, по высоте вдвое переплевывающие
      памятник уже постаревшего П-на. Нет, они возводили эти памятники не по ночам пером и серд-
      цем, а в буквальном смысле.
            Выглядывая в окошко своего травяного домика, Аламея наблюдала, как в свете ночных
      прожекторов соревнуются они друг с другом, восседая на своих недостроенных памятниках.
            Каким-то странным зрением Аламея видела, как в этот момент по обе стороны лестничной
      клетки издательства «Время» плакали две седенькие редакторши, переправляя на хоть сколько-
      нибудь читаемый язык рукописи самопамятниковых творцов.
            Аламее становилось жаль этих седеньких редактрис, которые, рыдая над галиматьей, зав-
      тра же погонят из издательства лучшие таланты от поколения «немых». Ей жаль было этих под-
      невольных. И еще жаль было главбуха, за своей толстой папкой вечно не замечающего истинной
      жизни, и жаль было людей, которых бодрят час великого мусора и вдохновляют салюты «во сла-
      ву». Всю свою жалость она обратила в строчки и по привычке или по мечте скинула стихотворе-
      ние со скалы.
            Восседавший на своем памятнике поэт М-ов 1 воскликнул:
            - О! Я сочинил! - и прочитал слова с только что упавшего к нему листочка.
            - Чепуха, - сказал М-ов 2, сидя на своей верхушке памятника, - спрячь, а то посадят.
            - Не посадят!- усмехнулся М-ов 1, - я уже высоко сижу, далеко гляжу! — И поджег листо-
      чек с чуждой великозорцам поэзией.

            ЯВЛЕНИЕ ЛУНОЛИКОЙ МУТЯРЫ.

            В эту лунную ночь, пока бабка-мусорщица отдыхала в корыте с ананасами на крыше особ-
      няка Великого Лекаря, сам Великий Лекарь не спал и думал, что бы еще такого хорошего сотво-
      рить для своего народа. Он прислушивался к стуку молоточков, доносившемуся из скверика, и
      знал, что это знаменитые М-ов 1 и М-ов 2 возводят себе памятники, по высоте вдвое превышаю-
      щие памятник уже постаревшего П-на. Они всегда строили эти памятники по ночам, сидя на двух
      высоченных гранитных глыбах и плотно обмотав себя веревками, чтобы при случаях засыпания
      или толчках особого вдохновения внезапно не упасть. Вскоре молоточки умолкли. Видимо, писа-
      телей одолело вдохновенье...
            Погруженный в свои глубокие раздумья Великий Лекарь смотрел на звезды... Вдруг он ус-
      лышал, как с крыши доносится какое-то хрумканье и чавканье.
            - Свиней что ли на моей крыше пасут? - проговорил он сквозь дрему.
            Хрумканье становилось все громче и жаднее и уже мешало думать. От этого Великий Ле-
      карь испытал крайнее неудобство. Мысли уже не хотели заползать в голову. Они висели над
      крышей, как сладкая вата или миндальная халва, и гнали по всем мозговым траншеям густую
      длинную слюну. И во всем его существе затрепетало что-то возвышенное, томное, тягучее, как
      льющийся с луны мед.
            Он вглядывался в ночь и вслушивался, как к чему-то хрумкающему подбирается по крыше
      что-то шлепающее. Это был последний миг рассудка Великого Лекаря, видно, дало себя знать
      командование воздушно-овощным боем. И вот в мерцании светил ему открылся прекрасный лик
      лунной нимфы.
            Конечно, на самом деле все было чуть прозаичней.
            Это в поисках бабки-мусорщицы пробиралась по крыше Великого Лекаря страшная, как
      стадо шакалов, и пьяная вдрабодан девка Мутяра. Мутяра уже оббегала всю Великую Зарю, что-
      бы отыскать бабку с ключом от коммуналки. Но выжившая из ума мусорщица грызла ананасы и
      ничего не желала понимать. Она только грызла и приговаривала урча:
            - Всю жисть думала, как бы ананасов поисть. Как поим, так и умирать можно. Вот только
      поим...
            - Ба, - труднодоступным для слуха языком уговаривала свою бабку Мутяра, - плюнь ты на
      это корыто! Пошли!... Ба, ну Ба!.. - Оголяя свои грязные в разводах коленки, тянула на себя баб-
      ку-мусорщицу шальная внучка. Но бабка послала внучку чуть дальше луны и осталась у своего
      трудом добытого корыта.
            Великий Лекарь, находясь в состоянии лунной качели и полной прострации, вскарабки-
      вался на крышу. Забыв про свою выездную кровать, вмонтированную в бронированный «мерсе-
      дес», он бежал за Мутярой, скользя по водосточным трубам, догонял ее, скребясь по одиноко
      торчащей у стены развалившегося дома пожарной лестницы. Наконец она его заметила.
            Сердце три тысячи раз перевернулось в груди Великого Лекаря.
            - Че, хрыч, - обернулась к нему Мутяра, - огурчика хочешь?
            - Хочу... – кивнул, младенчески улыбаясь, Великий Лекарь.
            - Ну, пошли до хаты, - мутно оглядела его Мутяра. - Дряблый ты больно, но ниче, сой-
      дешь! - И помахивая добытым ключом, она пошла, по нюху отыскивая свое жилище.
            И великий Лекарь, путаясь в кружевах ночнушки, спотыкаясь и падая, едва поспевал за
      Мутярой, которую бросало по всей ширине улицы Доброго Волка.
            Загулявшие Чести не имеющие граждане, наблюдая этакую картинку, срочно начинали
      принимать снотворное. А Честь имеющие граждане начинали объяснять Чести не имеющим, что
      это самый добрый и самый Великий Лекарь провожает домой девочку, заблудившуюся на его
      крыше.
            - Никак не понимаю, - шепнул один Честь имеющий другому, - почему бы нашему Лекарю
      с этой Мутярой у себя дома ночь не провести?
            - Дома он чистоту любит, - ответил второй Честь имеющий первому и взял под козырек. -
      Да и потом, чего ему скрывать от народа! Весь на виду, как есть. Озарила любовь - так пусть все
      видят. Ночь - самое подходящее для этого время.
            Оба Честь имеющих козырнули друг другу и разошлись по запасным постам.
            В дверях дома без стекол, с провисающими этажами Великий Лекарь споткнулся о каст-
      рюльку с затхлой колбасой и, чуть оцарапав мизинец, хныкнул:
            - Эй, прислуга!
            - Глохни! - тихо и властно пихнула его Мутяра. - А то ща покажу прислугу!
            Нет, он не понимал смысла ее слов. Он только слышал медовую, нежно льющуюся речь
      луноликой нимфы.
            Мутяра расположила свою добычу на пропахшем кошками тюфяке и стала остервенело
      тискать, воображая себе прекрасного Томаса Андерса.
            Иногда она приходила в сознание и взругивала:
            - У, козлина!..
            Великий Лекарь, лишенный девственности на девятом десятке жизни, в эйфории метался
      по тюфяку.
            - О дорогая, не уходи! - то и дело протягивал он руки к коридорным дверям. Мутяра, свер-
      нувшись макарониной на его дряблом вместительном животе, мучительно храпела. В это время в
      дверь влетел один из Честь имеющих,
            - Развратники, паскуды, а ну вываливайте отсюда! Уже дом падает! - заорал он в тот ро-
      мантический момент, когда Великий Лекарь молитвенно произнес: «Любовь моя, ты хочешь?».
            - Тише, - прошептал вбежавший следом второй Честь имеющий, - это же наш Отче! Он
      полюбил спасенную им на крыше девочку. Это прекрасно. Я уже подогнал для них спальный
      «Мерседес», выносите!
            - Прямо с этой на животе? - спросил в некотором замешательстве первый Честь имеющий.
            - Выноси же! Дом рухнет! - притопнул на него Честь имеющий напарник. И оба Честь
      имеющих осторожненько подхватили Великого Лекаря за руки и за ноги и прямо с возлюбленной
      на животе погрузили в автоспальню.
            Толпящимся у подъезда Чести не имеющим Честь имеющие сообщили, что Великий Ле-
      карь всю ночь, не смыкая глаз, осматривал больную девочку, спасенную им на крыше. Поэтому
      весь выдохся до умокрения одежд.
             Чести не имеющие сочувственно кивали головами и схихикивали в носовые платки.
            На заре Великий Лекарь проснулся на своем водяном матрасе вместе с возлюбленной.
      Слегка отрезвев от перегара юной нимфы, он собрался было схватиться за государственные дела,
      но сладкая нега патокой разлилась по его вымученному телу.
            - Погладь меня, любовь моя! - прошептал он и чуть не помер.
            Из-за кресел и портьер выглядывали слуги. Они сбежались со всего дворца посмотреть на
      небывалое зрелище. Посмотреть на зрелище сбежались также и родственники слуг и соседи род-
      ственников со всех близлежащих улиц Великой Зари. Приближенные решали, как быть. Выгод-
      нее, конечно, было вышвырнуть эту паршивую собачку из постели Великого Лекаря, дабы не по-
      рочила его честное имя. Но мнения в наспех сколоченном парламенте разделились. Левые Честь
      имеющие, постановили, что недемократично вышвыривать из постели Великого его возлюблен-
      ную и что лучше объявить великозорцам месячник любви.
            Художники всей Великой Зари, прослышав про халяву, тут же расписали все Дома Куль-
      туры лозунгами примерно следующего содержания: «Да здравствует месячник любви!», «Ничто
      так не возвеличивает душу, как любовь!», «Пьем за любовь к отечеству!».
            Последний лозунг написал один очень старый художник, который за свою жизнь наелся
      всяческой любви по уши и признавал теперь единственную, которую до сих пор не удалось ему
      испытать. Это и была любовь к Отечеству.
            Мутяра, очнувшись в благовонной спальне Великого, моментально сообразила, что делать
      дальше.
            - Почему меня не обмыли! - закричала она, разглядывая свои грязные в разводах коленки. -
      В этих холостяцких перинах! - плюнула она на хрустально чистые в накрахмаленных кружевах
      простынки, - грязи не оберешься! Как вы содержите главу отечества? Кто посмел!
            - Круто берет... - поправил галстук один из приближенных Честь имеющих.
            - А ведь я с этой Мутярой не одну славненькую ночь провел. Кто бы подумал...
            - Тише ты, - цыкнул на него другой приближенный. - Теперь за такие слова знаешь, что
      может быть...
            Мутяра, отмывшись в душистых водах и обрядившись в сиреневый пеньюар, величествен-
      но дефилировала по дворцу президента. Зажиревшие было слуги теперь не успевали бегать, бла-
      женно исполняя все команды юной лекарши. Мутяра, хорошо помня мазню модерновых худож-
      ников в пивнухах и кабаках, понимая, насколько престижно быть служителем искусства, тут же
      занялась живописью. Ей принесли лучшие холсты и краски из всех запасников худсалонов. Ей
      принесли лучшие каланковые кисти, лучшие золоченые рамы и подрамники, и Мутяра принялась
      творить. Все вокруг вздыхали и охали, прохаживаясь на цыпочках мимо шедевров.
            Бабулю Мутяры оторвали наконец-таки от корыта с ананасами, сняли с крыши и назначи-
      ли министром культуры. На следующей же неделе все съехавшиеся в Великую Зарю искусство-
      веды в один голос твердили, что творения Мутяры вдохновенны, самобытны и свет еще не виды-
      вал столь великой художницы. Картины Мутяры, благодаря великому буму, в один миг разо-
      шлись по всему миру. Во всем мире теперь показывали ее картины, как образец мирового искус-
      ства.
            А когда еще через одну неделю Мутяра принялась сочинять стихи, то даже П-эн оконча-
      тельно замолчал, а два М-ова, не ожидая такого пассажа, прекратили строительство своих памят-
      ников. Весь мир говорил теперь, что поколение великозорских «немых» наконец-то заговорило
      своим ни с чем не сравнимым голосом. Все издательства (и в особенности издательство «Время»)
      издавали теперь только поэзию Мутяры с ее же иллюстрациями. Мир глох от экстравагантности
      юной служительницы муз.
            Даже Великий Лекарь, глядя на талант Мутяры, однажды вышел в сад и все деревья испи-
      сал там посвящениями своей возлюбленной. Чтобы все эти посвящения срочно издать, редакт-
      рисы толпились по саду и списывали все, начертанное на стволах деревьев, а заодно и на столбах,
      и на заборах.
            П-эн и оба М-ова выбрали верный тактический ход и первыми стали возвеличивать муд-
      рую поэзию Великого Лекаря и его возлюбленной.
            - А что, - спросил однажды за обедом разомлевший правитель, - неужели и вправду среди
      всех поэтов мы с Мутярой единственные остались? Значит, теперь она говорит за все поколение
      «немых», а я за все поколение «громких»!
            - Так точно-с, - сказал приближенный к столу Честь имеющий, - не считая одного Нелюдя
      в скалах. Нелюдь посыпает Великую Зарю стихами, которые портят читательский вкус, и иногда
      даже стихи эти принимают за Ваши. Ведь люди знают, что никому больше во всей округе не ве-
      лено писать стихов.
            - В недельный срок принести мне Нелюдя! - топнула ножкой Мутяра. - Или я прикажу сне-
      сти все три скалы.
            На следующий день уже неслось по всей Великой Заре, что месячник любви завершен
      досрочно и пора формировать бригады по поимке Нелюдя в скалах.
            - Итак, чего делаем? - спросил одни Честь имеющий другого.
            - Опять Нелюдя ловим!- козырнул другой Честь имеющий.

            ЛОВЛЯ НЕЛЮДЯ.

            - Опять Нелюдя ловят, - вздохнула Аламея, услышав гремящее над Великой Зарей сооб-
      щение.
            Она свернула свой травяной домик, легко уместившийся в пакет для рукописей, и спусти-
      лась со скалы.
            В то же время на скалу поползло бригадное оцепление.
            На улице Доброго Волка Аламея почувствовала, что один из Честь имеющих подозритель-
      но плетется за ней.
            - Выслеживает, - вздрогнула Аламея и, вспомнив про темные коридоры НИИ, скрылась за
      углом. Там, прижавшись к пробиркам стенного шкафа, благодаря коридорной темноте, она слы-
      шала и созерцала разрастающуюся в стенах благопристойного заведения ругань.
            - Ну куды этого задумавшегося девать? - в сердцах кричала тетя Маша, подпирая плечом
      вываливающегося из шкафа Глазенкина. - Метлы все отсидел, ведро нормально не возьмешь, все
      о мой лоб своей задумавшейся головой стукается. Да приведите же его в чувства, наконец!
            - Аи! - спохватился главбух Кисель Иваныч. - Полмесяца из шкафа в шкаф перекидываем...
      Жена-то хоть за ним не заходила?
            - Да какая жена! - шлепнул распухшими губами Пеньколодович, - месячник любви сейчас!
            - А вот и нет! Кончился месячник любви! - закричал ворвавшийся в кабинет Честь имею-
      щий Мурик. - Нелюдя ловим. Сам сейчас видел, как сюда Нелюдь заскочила.
            Профессор Пеньколодович смахнул слюну со своей узорно постриженной бородки, и они с
      главбухом многозначительно переглянулись.
            -	Нелюдя, значит, ищите, - выдвинулся вперед Пеньколодович. - Уберите тётю Машу! А то
      старушке дурно будет!
            Тетю Машу увели, отобрав предварительно ключик от подсобного шкафа.
            - Да, так точно-с, Нелюдя, - отрапортовал Честь имеющий Мурик.
            - Ну такой у нас тут в шкафу спрятался и дверцу за собой захлопнул.
            -	Отхлопните! - приказал Мурик.
            Пеньколодович с главбухом открыли шкафчик, и оттуда, увлекая за собой каскад ведер и
      швабр, вывалился Глазенкин.
            - Этот у вас недели две как валяется, - зажал свой нос, напоминающий купированный хво-
      стик рыжего пуделя, Честь имеющий Мурик.
            - Да ну что вы! - изумленно глянул на него Кисель Иваныч. - Только что вбежал и сразу в
      шкаф - нырь! И дверцу за собой захлопнул.
            - А то, что дурно попахивает, - поддержал Пеньколодович, - так это он специально запах
      распускает. А где ж вы видели, чтоб Нелюдь да еще и с хорошим запахом!
            - Но я сам видел, как Нелюдь в образе дамы вбежал, - отпихивался от наваливающегося на
      него Глазенкина Мурик.
            Но Пеньколодович с Кисель Иванычем, заворачивая Глазенкина в упаковочную бумагу,
      крепко наседали на влетевшего в их апартаменты сыщика. Еще бы, Глазенкин им и так по горло
      надоел, а тут представился случай избавиться, и главным теперь было - не упустить случай.
            - Ну да, - развел руками Кисель Иваныч, - вбежал в виде дамы. Как гикнул: «За мной го-
      нятся!» - и в шкаф. А уж из шкафа мы услышали: «Фиг он теперь меня узнает!». И сначала было
      вывалился из шкафа уже в таком виде, но мы его обратно засунули, на случай, если кто искать
      будет.
            - Чтоб Мурик да не узнал! - попался на удочку сыщик.
            - Да я козу через тыщу лет после ее смерти опознаю! - и он стал изо всех сил вглядываться
      в черты Глазенкина. - Ну вот, брови те же, только разлет и густота поменялись, нос скукошен-
      ный... Чего ж не узнать!
            - Берите, берите, - тыкал в него свертком Пеньколодович, - Нелюди, они во что хочешь
      превращаются. Мама родная не узнает!
            - А вы узнали, надо же! - ускоренно заматывая упакованного Глазенкина веревкой, разра-
      зился добродушным смехом Кисель Иваныч. - Истинный профессионал!
            - Да что там, - давясь заслуженной улыбкой, просопел Мурик. - Вот можа и медаль дадут...
            - Дадут, конечно, дорогой! В чем дело! - радостно подпрыгнул Кисель Иваныч. - И мы
      первые дадим вам медаль от сообщества ученых, правительственную! За доблестный труд при
      исполнении служебных обязанностей.
             И они в четыре руки прицепили на грудь Честь имеющему Мурику медаль, оставленную
      Великим Лекарем для Глазенкина, теперь уже не имеющего никакой чести. И если прежде Пень-
      колодыч мучился мыслью, что проклятому Глазенкину и после смерти повезло: медаль дали, - то
      теперь, привесив Глазенкинскуго медаль на чужую грудь, Пеньколодович ликовал, как фонтан в
      первомайском сквере.
            Аламея дрожала в коридоре. Ей все казалось, что вот не удастся ученым сплавить шпику
      своего почившего коллегу, и тогда в ее собственной, непонятно какой жизни, все оборвется. И
      странно было представить, как от оборотистой мысли научных сотрудников зависела теперь ее
      миражная судьба.
            Наконец, поблескивая медалью и с трупом через плечо, Мурик промчался по темной части
      коридора и пулей вылетел на белый свет. Гордо выпятив медальную грудь, он шел по размытому
      в недавнем времени тротуару и впервые осознавал, что думает по-государственному. И, чтобы все
      слушали, как это он умеет думать по-государственному, Мурик думал вслух:
            - Сначала я самолично доставлю этого Нелюдя Великому Лекарю. И чтобы человечество
      прекратило скалы с хребта земного сворачивать из-за паршивенького нелюдишки! Костер надо на
      площади приготовить, чтобы Нелюдя сжечь и прах по Великой Заре развеять...
            Стоило Мурику пробормотать так на протяжении десяти шагов, как по всей Великой Заре
      уже пронеслась весть:
            - Вспахивание скал отменить! Нелюдь найден!

            НЕСОСТОЯВШАЯСЯ НАГРАДА МУРИКА.

            С высоких хрустальных скал уже сползали с грохотом и флагами трактора заревской арте-
      ли, поднявшиеся на высоту три тысячи метров над землей и честно бороздящие там поднебесные
      скалы. Спускались вниз и взрывники, которым в случае не обнаружения Нелюдя предстояло вме-
      сте со скалами улететь в туманный космос.
            Один из тракторов уже выламывал площадно-морские часы - памятники двум бывшим мо-
      рям - Лихому и Возвышенному.
            Ломали их отнюдь не потому, что они памятники, а потому что именно в них, площадно-
      морских часах, крылась причина извечных совпадений часа Великого мусора с часом Великих
      деяний и салютов. Площадные часы всхлипнули, треснули друг друга стрелками напоследок и
      добровольно положили свои циферблатные головы под гусеницы тракторов.
            Мурик, шагая с упакованным Глазенкиным на плечах, был счастлив, потому что чувство-
      вал себя причиной творящихся обновлений. Его медальная грудь тряслась, испытывая потреб-
      ность в веселье. А когда Мурик ощущал потребность в веселье, то обычно заходил в пивную
      «Восход», расположенную прямо на Святоместе. Вот и сейчас, перекидывая Нелюдя с плеча на
      плечо, он мучительно раздумывал: «Свернуть в пивную или с весельем обождать?». Наконец уго-
      ворил себя «свернуть» и свернул в «Восход». Упакованного Нелюдя посадил за столик рядом, а
      сам направился за кружкой пива.
            У служительницы зала Дарьи Гранатовны при виде такого большого и без присмотра ос-
      тавленного свертка разгорелись глаза...
            Когда Мурик вернулся на место с положенной кружкой пива, Нелюдя за столиком уже не
      было. Подобное событие для Мурика оказалось страшнее, чем если бы его ударило экскаватор-
      ным ковшом по голове. Заливая себя пивом от козырька фуражки и до штиблет, бедный Мурик
      обнял стул, на котором только что сидел пакет с Нелюдем, сулившим и предстоящие награды, и
      продвижение по службе, и успех среди женщин... И вот, обняв стул, как бы обняв отсутствие все-
      го этого, Мурик по-детски всхлипывал, и слезы его капали в недопитую кружку на зависть и осу-
      ждение окружающих. Он поминутно проваливался в свои скорбные мысли, потом вдруг встряхи-
      вал бороденкой, рудой и пегой, с надеждой пошаривал рукой по стоящему рядом стулу, будто
      упакованный в оберточную бумагу Нелюдь мог уже вернуться на свое прежнее место, но не пока-
      зывать виду... Но Нелюдь отсутствовал, и Мурик снова уходил в состояние глубокой печали.
            - Что же теперь будет? - раздумывал он, целенаправленно уставившись в пивной сосуд. -
      Великая Заря мне этого не простит...
            Он представлял, как уже у пивной его поджидает охрана из самых строжайших Честь
      имеющих.
            - Где Нелюдь? - спрашивают они строгим, припечатывающим к стене тоном. - Потерял?
      Упустил? Так значит теперь по твоей прощелыжье-выпивошной милости будет рассекречена
      строжайшая государственная тайна!? Казнь! Сто ночей под верблюдом! Сто дохлых кошек на
      обед!
            - Согласен, согласен, - кивал он, подчиняясь всевозможным мистическим наказаниям, -
      только медаль не отбирайте! Миленькие, родненькие! Только в Чести не имеющие не разжалуйте!
            Сотоварищи по пивной, несколько обескураженные столь странным бормотанием челове-
      ка в служебной форме, слегка вытянули шеи со вздувшимися пупырышками и напряглись. Зал
      поутих, только стулья как бы сами собой стали приближаться к месту муриковой драмы. А Му-
      рику грезилось, что это стулья, обросшие руками, тянутся к его честным трудом заработанной
      медали. И он, сложив одну квадратную ладонь на другую, вминал эту медаль в свою выпуклую,
      сросшуюся с брюшком грудь.
            - Я добыл этого Нелюдя! Выследил! Я спас от него великозорское человечество! Разве я
      недостоин всяческих наград и похвал? Ну что вы смотрите на меня, как на таракана? Я не тара-
      кан! Я нес его вот на этих плечах! - и он гордо поводил плечами, напоминающими обвислую пла-
      тяную вешалку. Вдруг он вцепился в кружку и стал вертеть ее перед своим шерстяным носом. Он
      точно видел, как в пиве плавала килька с выпученными, словно у морского окуня, глазами. Эти
      киличьи глаза были странного поведения. Один смеялся над Муриком и подпрыгивал, другой -
      надрывно плакал.
            Мурик стал лихорадочно вылавливать кильку из пива, но она, окаянная, не цеплялась на
      его крючковатые пальцы. Тогда Мурик решил устроить кильке самоличную казнь без суда и
      следствия. Он принялся медленно наклонять кружку и тоненькой струйкой лить на свои мундир-
      ные штаны пиво, то и дело поглядывая вспотевшими глазами за тем, куда вывалится килька.
      Странная догадка осенила Мирика:
            - Так эта килька и есть Нелюдь! - хлопнул он себя по мундирным бедрам. - Ну надо же,
      хитрец, в кильку превратился! Да я тебя прямо так в кружке - во дворец Господина! В жаровню
      Великого Лекаря!
                 - Эй, погодите, - метнулся к Мурику один из случайно протрезвевших. - Тут Дарья Гра-
      натовна мусор убирала. Может, она, как изволите выразиться, вашего Нелюдя, того?.. Заграбаста-
      ла.
            - Уйди, не до баб-с! - отмахнулся от протрезвевшего Мурик и с кружкой на вытянутых ру-
      ках выпрыгнул из витрины пивного «Восхода»,
            - Вы слышали, что он сказал? - невзирая на звон лопнувшей витрины, обратился к присут-
      ствующим случайно протрезвевший.
            - Кильку в жаровню Великого Лекаря! Тем самым он обозвал нашего Главного Великозор-
      ца китайцем!
            - Почему китайцем? - поинтересовался из зала кто-то не совсем протрезвевший.
            - Потому, как известно из научных источников и служебных командировок, именно китай-
      цы питаются жареными селедками. Надо задержать хулителя!
            И протрезвевший с кружкой на вытянутых руках вылетел в ту же разбитую витрину сле-
      дом за Муриком.

            МЯСОРУБКА НА ПЛОЩАДИ.

            На Пустеющей скале бессовестнейшим образом жарило солнце. Народ Великой Зари вы-
      ходил в очереди. Очереди выстраивались везде, где только позволяло место. Самая помпезная
      очередь колыхалась на площади у гигантской мясорубки, стоящей посреди долгоиграющей клум-
      бы. Через мясорубку перегоняли картонные ящики на фарш, поэтому вся клумба была завалена
      эстакадой размокшего картона. Заляпанные картонным фаршем великозорцы давились вокруг
      мясорубки, загребая фарш в домашние тележки. Рядом с этим уникальным по форме фаршеком-
      бинатом громоздились газетные корпуса «Окоема».
            - Не попытать ли счастья? - подумала Аламея, глядя на сверкающие голубизной буквы. -
      Ведь в «Окоеме» тоже иногда печатают стихи.
            Как бы подслушав ее тайную мысль, мясорубка на площади, задрав ручку, ржаво заскри-
      пела, выдавая очередную порцию картонного фарша. В ее скрипуче-насмешливых вращениях
      прокручивалась одна и та же мысль, утверждающая, что поэзия - это и есть картонные коробки,
      переработанные в фарш, ничего, что картонный. Потому что настоящий фарш обещали только в
      будущем, а будущего могло не быть. Ведь помимо новых звезд Володи и Анны астрономы слу-
      чайно открыли небесную опухоль, которая разрасталась над Великой Зарей, как символ разру-
      шающегося организма. И зря поэты поколения «немых» пытаются пробудить великозорцев к ра-
      зумной деятельности. Все равно их поэзию пропустят к народу не иначе как через мясорубку.
            Аламея закатала в трубочку стихи и приготовилась к спуску со своей Пустеющей скалы.
      По привычке она еще раз окинула взглядом Великую Зарю. Что-то невероятное происходило на
      улице Бизэ Алябьева. Среди вывесок-пеструшек и шаров-фонарей, среди клоунов с петушиными
      перьями на костюмах бегала пушечка на колесиках и все время выстреливала пеной по заборам.
      Толпящиеся у заборов люди отпинывали пушечку, но она снова разбегалась и оплевывала всех с
      головы до ног.
             Спустившись с Пустеющей скалы, Аламея решила подождать с «Окоемом» и направилась
      на улицу Бизэ Алябьева. Первое, что она там получила, это солидную порцию пены на свой хол-
      щовый хитон. Пушечка уже вращалась вокруг себя, как какая-нибудь центростремительная соба-
      ка, откусившая себе хвост, и обстреливала всех входящих.
            Невзирая на выходки странного орудия власть имущих, Аламея прорвалась к забору, окле-
      енному стихами. Человек интеллигентного склада, худой, как щель в заборе, читал срывающимся
      голосом стихи. Любопытные, желая зрелища, сбегались на чтиво. Кто-то демонстративно плевал-
      ся горохом. Последнее время все великозорцы возлюбили эту культуру и ходили по улицам,
      шурша гороховыми карманами. Кто-то обзывал плюющихся хламидо-монадами. Что такое хла-
      мидо-монада, никто не знал, но в качестве ругательства это выглядело впечатляюще.
            - Ты, хламидо-монада, - подходил какой-нибудь великозорец к неприятелю и выворачивал
      его набитый горохом карман.
            Вот в такой веселой обстановке тощий, как щель в заборе, интеллигент читал свои вирши:

            - Сумрак встает над Зарею, сумрак.
            Короли окрашивают свиную щетину в брызги Ангарского водопада.
            А их восхваляют слепые...

            - Чушь хлами-до-мо-на-дья! - скандировали, напирая на забор, представители устоявшего-
      ся реализма. - Не-при-ем-лем! Гло-хни!
            Это были официально делегированные на свой съезд поэты, двигающиеся в сторону
      «Окоема». И вскоре Аламея, сама того не ожидая, втекла вместе с ними в какой-то жутко важный
      семинар.
            В широкой, тускло освещенной комнате под низкими лепными сводами делегаты самого
      солидного семинара, возглавляемого П-эном, читали программные стихи. Они читали про широ-
      кие, почти необъятные просторы Великой Зари, про осень Великой Зари и прочие времена года,
      про дивную природу Великой Зари и ее Великих вождей с их великими деяниями.
            Слушать это было невозможно, потому как мясорубка на площади все время заглушала
      поэтическое подвыванье. Какой-то упрямый голос внутри Аламеи подталкивал прочитать свои
      стихи. Голос мясорубки предлагал сидеть и не высовываться. В конце концов Аламею стало раз-
      дражать, почему эта мясорубка все время вмешивается в ее поэтические вопросы. Наконец в пе-
      рекуре она не выдержала и подала свой свиток П-эну.
            - Останется время, разберем, - и ценитель муз пырнул Аламею своими ямбо-хорейными
      глазами.
            Ради этого «разберем» она до самого вечера под насмешки площадной мясорубки выслу-
      шивала испражнения официально делегированных. Потом оказалось, что семинар будет работать
      всю ночь и это будет поэтическим вкладом в ознаменование чего-то там... Ночью, когда изнемо-
      жденные от своего вдохновения неиссякаемые поэты все-таки иссякли и задремали в укромных
      уголках, П-эн, спешно разреживая мешки под глазами, развернул свиток ее стихов. Уже спустя
      несколько минут, он поджимал Аламею своим и мозолистым плечиком.
            - Нет, вы понимаете, - говорил он, потираясь бугристо-воспаленной шеей о ее ладонь, вер-
      нее, тыльную сторону ладони, - это развернутая метафора, это великолепно!- говорил он при этом
      шепотом и взахлеб. - Такого еще не было!
            После каждой пламенно-комплиментарной фразы он делал паузу и выжидал. Потом при-
      нимался отпускать новую порцию комплиментных фраз и опять выжидал. Аламее давно уже бы-
      ли знакомы все эти руководяще-поэтические приемы со всеми их дурмашинками. Она уже лениво
      подумывала, не съязвить ли, и тихо произнесла:
            - Хруль макинтошный...
            Тут от П-эна пахнуло конем, и она поневоле отодвинулась. По его шее прошла мелкая
      рябь. Рябь выглядела возмущенно. Строго и спокойно П-эн поставил точку на их недоразвитых
      поэтических отношениях:
            - Мы не можем разобрать ваши стихи, потому как уровень вашей поэзии дисгармонирует
      уровню нашей. - Сказал так и дал храпока. Он даже храпел как-то поэтично-эротически. Такое
      вот «Хр-фью», будто поет посвистывая и одновременно переламывает кому-то хребет. Перела-
      мывает и поет. Джинсовая варёнка его перерождалась в синюшный фрак. И вот уже место П-эна
      зияло пустотой, а синюшный фрак витал над собранием спящих.
            - Хр-фью, - свистела на площади в холостую работающая мясорубка.
            Аламея проваливалась в глубокую яму. Не было у этой ямы ни верха, ни низа, ни дна, ни
      покрышки. Только холодное сырое отчуждение носилось по обвислым стенам.

            ТРИУМФ БАБКИ-МУСОРЩИЦЫ НА ПОЭТИЧЕСКОМ СЕМИНАРЕ.

            Наутро семинар всколыхнуло и подбросило со своих сонных мест поэтическое оживленье.
      В «Окоем» прибыли главные ценители искусств. Явился сам Великий Лекарь, сопровождаемый
      своими неизменными спутницами - поэтессой века Мутярой и ее бабкой Мусорщицей, постав-
      ленной во главе культуры. Минут пять они послушали какого-то взбодрившегося поэта, потом
      слушать других надоело и они стали читать себя.
            Бабка Мусорщица, покусывая время от времени торчащий из запазухи ананас, тоже читала
      свои вирши:
            - Час великого мусора в Великой Заре, - косила она под авангард, пережевывая очередной
      ананас, - кучерявый петух на вечерней заре выносил ананасы в мусорный бак и дразнил гребеш-
      ком облыселых собак!
            Мусорщицу культуры аудитория принимала особенно восторженно, что несколько оскор-
      било Мутяру, и та предложила своей бабке культурно заглохнуть. Бабка поняла, что уже доста-
      точно проявила себя на высоком поэтическом уровне, и с чувством глубокого удовлетворения
      принялась за новый ананас.
            Мутяра читала с особенным упоением:
            - Я - богиня утренней заре. Я - Охрадита. И пускай не говорят мене «Иди ты». Я от Лекаря
      своева ни на шаг. И пускай не говорят, что он ишак. Я - мене, и он - мене, и вы - мене! Гвоздь
      эпохи теперь в моем имене!
            Аудитория визжала, подчеркивая тем самым свой нескрываемый восторг.
            - Ге-ни-а-ль-но! - выше всех подпрыгивал на своем стуле руководитель семинара П-эн.
            - Да что уж там, - сплюнув шелуху от тыквенной семечки, присел на атласной подушечке
      Великий Лекарь.
            Он задумчиво сдвинул ночной капор на затылок и тоже принялся читать стихи из своего
      нового сборника од:
            - Дела мои священны и святы, о Мутяра! Я посвящав тебе все садовые утраты, о Мутяра!
            Неожиданно в открытые заре окна влетела стая утренних ворон. Стая влетела далеко не с
      благими намерениями, потому как на кровать Великого Лекаря посыпался обильный вороний
      дождь. Он окропил все великое семейство, как бы выказывая отношение к их поэтическому даро-
      ванию.
            - Вызвать птицеловов! - приказал Великий Лекарь.
            - Я-с, вас, слуш! - выскочил из-под надувного выездного кресла любимый исполнитель
      Лекаря Сившиц. Лицо Сившица чем-то напоминало вареник, постоянно требующий сметаны. Ва-
      реник, который вечно елозит по тарелке всеобщего обозрения.
            Прослышав про птицелова, вороны проявили некоторое любопытство. Про птицеловов
      они слышали лишь в своих вороньих детских сказках. Эх, какие это были сказки! А в жизни все
      больше мародеры, да мальчишки с рогатками, да еще вот тут поэзия какая-то, что прямо без ро-
      гатки мозги вышибает...
            - Профессия птицелова упразднена!- как бы спохватившись, доложил Сившиц. - Но я из
      бывших. Позвольте приступить!
            - Позволяю! - вылезла прежде Лекаря Мутяра, что крайне не понравилось окружающим.
      Все-таки предпочтение окружающие отдавали своему правителю.
            У Мусорщицы же при виде ворон всегда возникали одни и те же ассоциации из прежней
      жизни. Забыв про то, что она теперь Глава Культуры, Мусорщица соскочила со своего семейно-
      выездного ложа, вытащила из-под матраца метлу - ценный сувенир - подарок великозорцев, и
      принялась размахивать ею под потолком, время от времени задевая по холке высоко подпрыги-
      вающего Сившица. Из Мусорщицы посыпались привычные слова, передаваемые в их роду по на-
      следству еще с той самой эпохи, когда в Великой Заре мамонтов убивали:
            -	Кишь, вонюки проклятые! Опять на помои слетелись!
            Официально делегированные поэты стали оглядываться в поисках того, на что слетелись
      вороны. Бабка же Мутяры, далеко зашедшая в своих природных инстинктах, уже во всю пыталась
      перепрыгнуть Сившица и одним махом смести с потолка и его, и ворон.
            - Гик! - кричала она. - Гик!
            Оказавшиеся здесь случайно два иностранных корреспондента: один из Персии, другой с
      Берега Слоновой Кости - стали вдруг заразительно хлопать в ладоши и скандировать, словно они
      на футбольном матче:
            - Ба-бка, Еж-ка, Баб-ка, Еж-ка!
            Великий Лекарь, не понимающий иностранных слов, но желающий поддержать компанию,
      из чувства дружеской солидарности тоже стал подпрыгивать на своей атласной подушечке и кри-
      чать, глядя на тещу, вместе с представителями прессы:
            - Баб-ка, Еж-ка! Баб-ка! Еж-ка!
            В отличие от прочих благовоспитанных мусорщиц, Мусорщица хорошо разбиралась в по-
      добного рода иностранных языках и потому невзначай выбила своей сувенирной метлой оба фо-
      тоаппарата из рук зазевавшихся корреспондентов.
            Мутяра же, почуяв значение прессы, быстренько достала из пододеяльника этюдник и ста-
      ла рисовать. Иностранные корреспонденты поняли отвлекающий маневр и сказали:
            - О!
            Но тут опять помешали вороны. Они закружились над творением Мутяры и, дружно сде-
      лав на ватманский лист свое воронье дело, вылетели в окно.
            Еще никто не успел прокомментировать события именно так, как их надо понимать, а в
      аудиторию поэтического семинара уже ворвался с героическим выражением лица и кружкой пива
      на вытянутых руках бедный Мурик.
            - Здесь, - протягивал он Великому Лекарю пивную кружку, - здесь Нелюдь!
            Великий Лекарь недоумевающе повертел в руках кружку мутного, почти венецианского
      стекла, и пустил ее по рукам.
            Тут Мурик встретился глазами с Аламеей и восторженно завизжал:
            - Вот Нелюдь! Он. Она... выползли из кружки...
            Аламея почувствовала приближающийся конец света. Оставалась одна надежда на божью
      милость.
            И как раз в этот самый момент на поэтический семинар прибежал другой человек, тоже с
      пивной кружкой в вытянутых руках.
            - Что и здесь Нелюдь? - выхватил кружку из рук вбежавшего Великий Лекарь.
            - Нет, - заорал вбежавший, показывая на притихшего Мурика.
            - Этот Шухер оскорблял в пивном «Восходе» вашу честь. Он назвал вашу честь китайцем,
      потому как только китайцы едят жареных килек. Сто ночей под верблюдом и сто дохлых кошек к
      обеду!
            - Сившиц, исполняй! - приказал Великий Лекарь, опрокидывая в утомленное горло содер-
      жимое сразу двух пивных кружек.
            Сишиц принялся выволакивать из аудитории двух не по адресу вбежавших. Аламея, вос-
      пользовавшись замешательством, выбежала следом. Поскольку двигаться по пустынному солнеч-
      ному коридору было пока опасно, она затаилась за приоткрытой дверью.
            - Продолжим наш поэтический семинар, - сказал Великий Лекарь, оттеснив плечом П-эна.
      - Поговорим о новейших направлениях в поэзии, в частности, об одах.
            Но поговорить об одах не пришлось, потому как в этот момент с огромным свертком на
      плечах в собрание, как гренадер, ворвалась Дарья Гранатовна Грациозная. Не обнаружив в сверт-
      ке ничего существенного, она решила вернуть его по назначению.
            - Нате, подавитесь своим Нелюдем, - гаркнула она, отдуваясь и сваливая со своих плеч на
      правительственное выездное ложе тяжелый сверток. - А я пошла.
            - А-а-а-а! - заорала Мутяра, тыча в развернувшееся лицо Глазенкина золотистой охрой. -
      А-а-а-а...
            И вот как раз под этот невероятный шум, топот и столпотворение у дверей семинара Ала-
      мея спокойно проскользнула на другой этаж.

            ГЛАЗ КАРРО.

            На улице Бизэ Алябьева от заборной стены отодвинулась маленькая картина. Она развер-
      нулась своей обратной стороной навстречу разбежавшейся пушечке на колесиках, навстречу пен-
      ным струям и, вырастая до невероятных размеров, встала поперек улицы, перегородив простран-
      ство. Из глубины картины, из плотно сгущающихся туч среди вакханалии мира, из той самой не-
      бесной опухоли на Аламею зрило невероятных размеров око.
            Око втягивало в себя Аламею черным квадратиком зрачка. Этот квадратик медленно раз-
      ворачивался в густой полосе света. И теперь она была зрачком этого глаза, и все радужные про-
      жилки замыкались на ее теле. Надписи у картины не было, но она слышала название «Глаз Кар-
      ро».
            В то же мгновение она поняла, что это не нарисованный глаз, не с картины, а живой, чело-
      веческий, зрачком в зрачок вынимает из нее боль, и сама она сидит на крохотном складном
      стульчике художника.
            - Вам легче? - спросил обросший густой черной гривой человек. Теперь его глаз напоми-
      нал отдаляющийся в темноту оконный квадрат с едва уловимыми прожилками света.
            - Вы? - вздрогнула Аламея. - Как не похожи на этот раз.
            - Всегда разный, как вино, - улыбнулся художник.
            - Так значит, Вас зовут Карро?..
            - Да. Имя - единственное, что не меняется во мне. А ваши мысли подросли... Кстати, как
      голова?
            - Не болит. Как после таблетки.
            - Таблетки? Человек, привыкший к тому, что он слаб, всегда хватается за сиюминутное об-
      легчение, не думая, облегчение ли это?
            - Что-то из области сверхъестественного?
            - Как угодно. Считайте, что ваша голова прошла по воле сверхъестественного, и я, облада-
      тель этой воли, здесь не причем. Вот вы все еще страдаете оттого, что ваши стихи не печатают, и
      на это уходят колоссальные возможности вашего организма. Творческая энергия тратится на са-
      моуничтожение. А надо создавать, не думая о скорейшем выходе созданного.
            Аламея насупилась. Картина развернулась и снова стала маленькой. Опять открылось про-
      странство улицы. И где-то там, за домами, ей привиделась убогая крыша своего земного жилища.
            - Как не думать?- показала она в невидимое ТАМ. - Как не думать, когда живешь по сосед-
      ству с крысами?
            - Вы живете по соседству с облаками, - поправил ее Карро. - Неуют по соседству с облака-
      ми несоразмерен неуюту по соседству с крысиными крышами. Потом, у творца не бывает сосед-
      ства. Надо думать о переустройстве людей, держась от них подальше.
            -	Как думать, если я им чужая?
            - Не Вы чужая, а высота, свойственная вам. Ищите Вам подобных!
            - Но их нет в Великой Заре.
            - Зачем так категорично? Они есть везде, просто не бросаются в глаза. Для начала попро-
      буйте вывести из толпы вон того поэта у забора. Иначе его ждет расправа.
            - Почему я? - заупрямилась Аламея.
            - Идите же не медля! - подтолкнул ее Карро. И, увлекаемая толпой, она оказалась у друго-
      го забора, где худой, как щель, поэт читал стихи. На него уже надвигалась хмурая туча Честь
      имеющих.
            - Держите этого хулителя-крикуна! - орали Честь имеющие, раздвигая толпу. И толпа,
      только что внимавшая словам поэта, покорно раздвигалась. В тот момент, когда к человеку с вы-
      сохшими щеками протянулась жилистая рука, чтобы схватить, Аламея накрыла его чем-то боль-
      шим и легким, выскользнувшим из ее протянутой ладони.
            - Бегите! - шепнула она незнакомцу горячо и властно.
            Незнакомец попробовал было заартачиться. Он весь как бы провис над пропастью раска-
      ляющегося зла. Он как бы не думал и не желал сопротивляться. Он был похож на забитую пылью
      паутину, которая уже отвисела свое, откачалась в весенних и летних ветрах, а теперь замерзла, и
      ей уже все равно, куда падать.
            - Зачем?.. - произнес он безвольно. - Я давно этого ждал и готов...
            -	Да защищайся же, в конце концов! - разозлилась Аламея.
            Ни голос, ни решимость, ни интонация, с которой прозвучала эта фраза, не были свойст-
      венны ей. Словно в самое важное мгновение кто-то всесильный, чужой, завладел ее голосовыми
      связками и толкнул...
            Незнакомец послушно оттолкнулся ногами от земли, и они вместе понеслись под шлейфом
      небесного паланкина. Под этой развевающейся струей материи бежалось быстро, как бежится об-
      лакам в весеннем ветре. Где-то далеко позади улюлюкали и кричали, и грозили высылкой к мед-
      ведям. А они, отталкиваясь от воздушных потоков, все бежали, бежали, и не было сил, которые
      бы их сейчас остановили...

            ЖИЗНЬ ГЛАЗЕНКИНА ПОСЛЕ СМЕРТИ.

            Очнувшаяся среди мраморных колонн и гипсовых статуй Мутяра тут же потребовала к се-
      бе Нелюдя. В один момент ей принесли тщательно обмытого, переодетого во все накрахмаленное
      и наутюженное, окропленного духами египетских фараонов Глазенкина и усадили его в шезлонг.
      Мутяра села напротив, уставившись в застекленные недвижимо голубые глаза Нелюдя.
            - А мне говорили, что ты - баба, - вздохнула она, спрятав кончики пальцев в дымовую за-
      весу своей прически.
            - Ну, чего молчишь? - тряхнула она Глазенкина. - Думаешь, я Нелюдей боюсь? Да ниско-
      лечко. Люди куда страшнее, потому что притворяются... Ты лучше скажи, зачем неприличные
      стихи пишешь? Хочешь обратить на себя внимание Запада?..
            Глазенкину в его состоянии, конечно, было все равно, что до Запада, что до Востока. Но
      создавалось впечатление, что он, действительно, слушает, и его слегка отвисшее ушко даже чуть
      шевелится в зависимости от громкости голоса. И, глядя на него, вполне можно было подумать,
      что он не прочь обратить на себя внимание Запада, но не торопится с высказыванием своего мне-
      ния вслух. Предусмотрительно ждет, что скажут по этому поводу Другие.
            - Все внимание будет теперь мне одной! - щелкнула его по носу Мутяра. Нос мгновенно
      отреагировал и покрылся белым пузырем. Но Мутяра не заметила распузырившегося носа своего
      собеседника и продолжила ораторство. - Слишком долго меня топтали на фиг, чтобы я уступила
      теперь кому-то свои привилегии.
            - Ну, и не уступай, - как бы говорили ей умиротворенные глаза Глазенкина.
            - Да, слишком тщательно затаптывали! - неотступно глядя в эти глаза и как бы стирая их в
      голубой порошок, свирепствовала она в своих обвинениях толпе, за которую теперь должен был
      отдуваться Глазенкин.
            - Все хотели, чтобы я по наследству грязь расхлебывала. Все хотели, чтобы и детеныши
      мои потом, под забором рожденные, грязь хавали. На фиг! Я теперь выше всех тех, кто меня тва-
      рью видел! Я теперь бальзамами благоухаю и пеньюары у меня дымчатые. Я в пеньюарах среди
      соловьев и роз расхаживаю. Я в пеньюарах своих даже в мрамор вписываюсь! А те, которые... так
      считают за честь хоть в щелочку за моей красотой подглядеть. А как мяли эту красоту, да по ка-
      навам тискали, уже и не помнят. Не выгодно им помнить этого, на фиг! Ну, чего молчишь, Не-
      людь голубоглазенький? Сострадаешь? Да? Хоть ты сострадаешь! А прочие лишь от зависти и
      страха парализованными ходят. Да случись сейчас со мной чего, окажись я снова в своей халупе
      вонючей, от счастья померли бы. На пеньюаре бы подвесили и - в канаву! Ломать и тискать! На
      фиг!
            Нутро Мутяры клокотало, как волны Ниагарского водопада. Оно пенилось, как море,
      сдобренное отходами производства пенно-моющих средств. И еще ей хотелось разбить эти за-
      стекленные глаза молодого вроде как человека и нечеловека одновременно, а потом снова собрать
      эти осколки, склеить и вставить в их привычные глазницы. И высказывать, высказывать все, что
      некому было высказать даже во времена великих упоений.
            Глазенкин будто наблюдал за движением ее мыслей с полунаклона головы. Замерев на ве-
      ки вечные, наблюдал. Помимо ярко выраженного безразличия, Мутяра уловила в этих глазах еще
      и хорошо скрываемое сочувствие.
            - Ну, что ты молчишь, бестолочь! На фиг! - вцепилась она в сверкающие белизной манже-
      ты, каких за всю жизнь не приходилось Глазенкину наблюдать на своих надушенных, натертых
      бальзамами запястьях рук.
            - Думаешь, молодая вот, со стариком... - продолжала она, пытаясь прижать к своей груди
      его запястья, безвольно болтающиеся, словно варежки на резинках из рукавов детской шубки. –
      Ну, и фиг с ним, стариком! Мне теперь... На тебя, дурня, хоть посмотреть можно: красив! А на то-
      го?..
            И тут, разрываясь в рыданьях, Мутяра кинулась ему на грудь:
            - Ну, давай! Читай стихи, что ли! Ну, читай! Читай, ангел окаянный! - заколотила она ку-
      лачками по нежно-голубой рубахе, куда более нежной, чем волны того площадного моря, в кото-
      ром Глазенкин последний раз захлебнулся. И Мутяра справляла свои рыдания в свежее, прохлад-
      ное море его рубахи. Что-то таяло в ней. И вся грязь от этого таяния выливалась на голубизну ни
      в чем не повинной материи, впрочем так же, как в площадные моря сливались все великозорские
      отходы. И она проливала в отворот глазенкинской рубахи слова, другие слова, которые невоз-
      можно пролить в остальных говорящих и двигающихся истуканов. Истуканами ей представля-
      лись окаменевшие птицы, которые пробились в человеческие тела и стали грохотать там, вороча-
      ясь в подкожном жире.
            Наконец отвалившись от его груди, Мутяра схватила кисти и стала переносить на холст
      это замершее, окрашенное ее воображением лицо. Она размахивала кистью вдохновенно, соеди-
      няла тайные линии с еще более тайными, за которыми скрывалась глубоко спрятанная жизнь. Эта
      жизнь дышала на нее из темных запасников, где ждет своего часа та волнующая кукольника нить,
      которую надо нащупать, дернуть, и недвижимое, камуфляжное вдруг оживет, покорит грациозно-
      стью и пластикой. И тогда камуфляжное станет царить на сцене жизни, заслоняя собой подлинно
      живущих, покоряя их внимание и любовь. Ведь в природе нет неживых материй. Мертвое устает
      быть мертвым и оживает. Живое устает быть живым и предается смерти. Наевшийся грязи жаж-
      дет чистоты, а уставший от чистоты ищет чего-нибудь скверненького, с чем можно сравнить свое
      былое чистенькое и выгородиться лишний раз, не замечая погрязанья. Немым хочется прокри-
      чаться сквозь нависший над ними пласт немоты. Кричащим однажды захочется вечного молча-
      ния. Только всего должно быть вдоволь, чтобы все случилось однажды, когда именно хочется пе-
      рейти от одного состояния к другому. Глупый насыщается долго. Необделенному умом достаточ-
      но немного, чтобы насытиться и устать.
            Что-то странное происходило с Мутярой, и единственным свидетелем ее метаморфоз был
      молчаливый Глазенкин, который не мог ни одобрить ее мыслей, ни пресечь их вовремя. А может,
      так оно и надо, чтобы никто не мешал человеку падать и расти, расти и падать. Никто не мешал
      своими железобетонными «так надо» и «не надо так». Ведь никто не знает, как именно все долж-
      но быть.
            Важно, чтобы соединением людей стала их абсолютная непохожесть, когда одному непо-
      хожему хочется узнавать другого непохожего в течение всей своей жизни.
            Мутяра думала и писала портрет. Она ловила себя на мысли, что начинает думать какими-
      то незнакомыми категориями, понятиями, образами. Она думала, и с каждым новым взмахом кис-
      ти жить становилось все страшнее. Все страшнее и интереснее. Нельзя рассматривать человека в
      одной плоскости. Нельзя. Видимо, так считал и Глазенкин, живописно раскинувшись в роскош-
      ном шезлонге. Видимо, он не жалел, что сделал тот последний глоток тухлой и грязной воды.
      Ведь для большинства людей путь к роскошному шезлонгу среди роз ведет через отмеренную
      грязь.
            - Ну, читай же стихи! - взглянув на него, потребовала Мутяра. - Читай! Хотя бы стихами
      докажи, что ты лучше меня! Ну!..

            ВОЯЖ К СОСЛУЖИВЦУ-УТОПЛЕННИКУ.

            ...В НИИ у двух пересохших площадных морей главбух Кисель Иваныч собирал собрание.
            - Разведка донесла, - сообщил Кисель Иваныч за час до обеденного перерыва, - что наш
      Глазенкин почивает теперь во дворце самого Великого Лекаря, что он сделался любимцем Мутя-
      ры и она пишет с него картины, одна другой необыкновенней.
            - Это вы про Задумчивого что ли? - спросила тетя Маша.
            - Про задумавшегося, - философски заметил профессор Пеньколодыч. - Нехорошо, братцы:
      тело земле не придаем...
            - Ну, и что! - неожиданно для всех, ковыряясь в своем подсобном шкафчике, возразила те-
      тя Маша. - Не успел человек хорошо зажить, так все прям тут же спешат его земле предавать. А
      сколько в моем шкапу с ведрами помойными валялся, так земле предавать не спешили. А как
      шкап на дворец поменял, так и вспомнили, что в землю ему пора... Нехорошо, не по-человечески.
      В шкапу подумал, пусть теперь во дворце поразмышляет. Во дворце-то оно не хуже думается. Вы
      лучше проведать его сходите, о коллективе напомните. Он, может, соскучился, а послушает вас -
      как на службе побывает. Глядишь, разговорами своими пищу его раздумьям подбросите, че ново-
      го изобретет для вас. А то и с Лекаршей не грех пообщаться. Недурна девка, коль голову нашему
      Лекарю так закружила, что он и новшества свои позабросил и народ не тормошит боле.
            - Гениально, Мария! - на радостях шлепнул ее по плечу Пеньколодыч. - Сходим туда пря-
      мо сейчас. Глазенкина проведаем. А то неудобно как-то: сослуживец во дворец перебрался, а мы
      и носа туда не кажем. Вроде как, плевать нам на дворцы, получается...
            Сослуживцы скинулись на торт и с будоражащей игривостью молодых жеребцов отправи-
      лись к обеду во дворец Великого Лекаря. Они были полны надежд и ожиданий. Один только про-
      фессор Гуляй Вася слегка портил малину своим внезапно нахлынувшим пессимизмом.
            - Погонят нас из этого скворечника, господа, ой, погонят, - приговаривал он, начищая тети
      Машиным киселем свои полуразвалившиеся штиблеты.
            - Не порть антураж, - осадил его профессор Пеньколодыч, прилаживая к своей щепетильно
      запрыщавившей шее бантик-бабочку, случайно отыскавшийся за шваброй в тети Машином шка-
      фу.
            Остановившись у ограды дворцового сада, они увидели среди зарослей роз и левкоев сво-
      его сослуживца в шезлонге. Опрятный, наглаженный Глазенкин выглядел лучше прежнего, отче-
      го Пеньколодычу сделалось не по себе.
            - Смотри, - толкнул он главбуха, - целыми днями бездельничает, и ничего, за безделье ему
      еще и рубахи новые дают...
            - Да, акстись! - ткнул его главбух тортом под худые ребра. - Чего ж мертвецу завидовать!
            - Не мертвец он, - шикнул Пеньколодыч с дрожью в коленках, - не мертвец, а взаправдаш-
      ний Нелюдь.
            - Ну, утони и ты на трудовом фронте, - огрызнулся профессор Гуляй Вася, - глядишь, и те-
      бя во дворец сторожем примут, метлу всучат и дорожку розами посыплют...
            - Все равно, Нелюдь - не человек, значит, - продолжал свою доброжелательную агитацию
      против зависти главбух Кисель Иваныч.
            - В том-то и дело, что и не человек даже, а все блага человеческого общества пожинает, -
      продолжал заводиться Пеньколодыч.
            - Мы вкалываем, а он в шезлонгах рассиживает. За что Глазенкину такая честь?
            Шезлонг среди роз, в котором так вальяжно разместился Глазенкин, просто не давал покоя
      Пеньколодычу.
            - Жаль, что мы ему тогда ляжку не урезали, когда он в кресло не помещался, хоть как-то
      бы нас помнил, - бурчал Пеньколодыч, с ненавистью созерцая Глазенкинский пейзаж.
            Кисель Иваныч уже посматривал на приятеля настороженно-круглым куриным глазом. В
      нем давно закрадывалось подозрение, что Пеньколодыч слегка тронулся на почве социальной за-
      висти. Но все равно надо было примирить его с Глазенкиным хотя бы на время предстоящего
      обеда. И главбух нашелся:
            - Он ведь не за так рубахи новые получает. Он ведь у этой Мутяры натурщиком работает.
      Ты вот попробуй посидеть в паршивом кресле под палящим солнцем да несколько часов кряду и
      не шевелясь!..
            - Сидеть, оно все равно легче, чем работать, - загнусавил Пеньколодыч.
            - Ну а на работе, - ласково опровергал его Кисель Иваныч, - ты что делаешь? Все равно -
      сидишь!
            - Я не просто сижу, я думаю! - обиженно дернул своей узорно подстриженной бороденкой
      Пеньколодыч.
            - Ну и он думает, - все в том же духе продолжал главбух. - Только он, в отличие от тебя,
      двойную нагрузку несет. Он и думает, и по совместительству натурщиком работает. Да и к тому
      же нежилец...
            - Как нежилец! Как нежилец, если он получше нашего с тобой живет! - уже совсем нервно
      жевал свою бороденку, портя ее первоначальный фасад, разобиженный на жизнь профессор. Муд-
      рые складки над его ламповидным лбом волнами заплывали под седеющий на глазах чубчик. -
      Получше нашего с тобой, понял!
            Слеза показала свою червячью головку в тусклом безрадостном глазу Пеньколодыча.
            - Понял! - вскрикнул он, уронив эту слезу на затасканный манжет своей попрошлогоднему
      белой рубахи.
            Рубаха эта напоминала мартовский снег под трубой коптильного завода, - Понял! - снова
      крикнул он и в порыве чувств зашвырнул с таким трудом добытый коллективный торт за ограду.
            Торт плюхнулся прямо у шезлонга Глазенкина.
            - О-о! - воскликнула Мутяра, торкнув кисточку в нежданный подарок. - Пора подкрепить-
      ся! Будешь? - спросила она у Глазенкина. - Что Бог послал!
            - Это не Бог послал, - сердито уточнил из-за ограды Пеньколодыч. - Это коллектив НИИ
      нашему сослуживцу скинулся. А то ведь вы его тут не кормите.
            - Да он сам ничего не ест, - недоумевая, пожала прозрачно-сиреневыми плечиками Мутяра.
      - Да и при чем тут НИИ? Он на скале жил.
            - На скале жил, у нас работал, - вежливо вмешался в переговоры главбух. - Вот смотрим,
      не приходит наш товарищ, не возвращается со скалы на работу. Оказывается, он у вас. Ну, вот
      подумали, не заболел ли? Решили заботу проявить, торт купили. Кушайте на здоровье!..
            - Напрашиваются... - отметила про себя Мутяра. - А вот и фиг им! Все равно не приглашу.
      Один, как Иуда, все козью ножку мылит, а второй и вовсе - индюк припадошный.
            У Пеньколодыча почему-то сама собой дергалась нога, будто это не нога вовсе, а кусок на-
      резанной змеи.
            Заметив, что дергающаяся нога вызывает у Лекарши некоторое подозрение, главбух пих-
      нул Пеньколодыча и резко наступил на его дергающуюся ногу, чтобы попридержать. По душе его
      проносился обморочный скулеж: «Такая возможность со знаменитостями за одним столом поси-
      деть и так бездарно пропадает. Когда еще случай представится!»
            - Ну, вот мы и пришли навестить! - как можно громче и с простотой душевной в голосе
      произнес главбух с надеждой, что их все-таки пригласят. Но последние надежды рухнули с во-
      плем несдержавшегося Пеньколодыча.
            - У-у-у! - запрыгал на одной ноге завистливый профессор, распуская по розарию трубный
      рев. Он ревел так, как ревел бы слон, наспех засунутый в саксофонную трубу. - У-у-у-у! К нему
      пришли, а он сидит, даже не шелохнется, зараза!
            - Ну, говорил же... - развел руками профессор Гуляй Вася.
            - Все-все-все! - от греха подальше потащил главбух Пеньколодыча от ворот велико-
      лекарского сада.
            - Ну, попроведовали - и будет! - бесцеремонно крикнула им вслед Мутяра. - Хиляйте, хи-
      ляйте отсюда, поскребыши!
            - Зараза ведь, к нему пришли, а он и не шелохнется, - все шел и повторял обиженно Пень-
      колодыч. - Даже в ворота не впустил. Жаль, что я ему тогда ляжку не урезал! Дохляк проклятый!
      Как в люди выбился, так и нос ворочать! Ведь и не шелохнется даже. Башкой лень повернуть. -
      Так до самого конца обеденного часа шел и стонал Пеньколодыч.
            А бедный Кисель Иваныч, окончательно убедившийся в своей непроходимой бедности,
      ничем не мог его утешить. Но сейчас он боялся даже не этой, непрерывной, как зуд в уже оглох-
      шем ухе, бедности. Он боялся, что Пеньколодыч окончательно тронется, и одним Нелюдем в их
      научной конторе станет больше.
            Так они шли по дороге, и ветер то и дело обметал их потасканные ноги свежими лепестка-
      ми роз.
            - Эх, - вдруг рухнул на асфальт Пеньколодыч, прикрывая ладонью стайку розовых лепест-
      ков. - Хоть остатками роз из великолекарственного сада закусить. Зря я им торт выкинул...

            БЕДАРИ-РЫХАРИ В ПРОМИРЕ КСАНДРА.

            ...А облака все неслись и неслись. Такое легкое кружение творилось в небе. Такое легкое
      травяное шуршание обметало их ноги. Такой живой свет осыпался на глаза. Их тела не имели
      представления о том, что такое тяжесть и сбой дыханья в бесконечном беге. Только величествен-
      ные эллинские Боги могли так свободно носиться по облакам, как эти двое неслись по-над зем-
      лей.
            Рядом, в параллельном мире, берегом своей реки бежали стада кентавров. В другом парал-
      лельном пространстве волнами прокатывались по земле горностаевы семьи. Голубыми ручьями
      переливались среди яркой зелени молодых сосен меха куниц. И все это движение происходило в
      совсем незнакомой вселенной, куда еще не вторгались помыслы героических великозорцев. Все,
      что здесь было, было беспредельным. Отпущенный в пространство взгляд, не натыкаясь на пред-
      меты, мог уходить в безграничность листвы и, проходя через все существующие в мире листья,
      возвращаться, приобретя всего лишь зазубринку на краю глазного яблока. Такую светящуюся по-
      меранцевую зазубринку. Можно было отпустить взгляд во все существующие озера, и обласкан-
      ный теплыми водами и плавниками рыб взгляд возвращался всего лишь двумя голубыми крапин-
      ками на радужной оболочке зрачка. Так происходит соединение человека с миром. Так происхо-
      дит познание.
            Наконец Ксандр сказал, что надо бы остановиться, потому что их давно никто не пресле-
      дует. И вообще неизвестно, куда таким образом можно забежать, и что эти экзальтированные на-
      туры...
            - Что? - остановилась посреди широкой и пыльной, совершенно пустой автострады Ала-
      мея. - Это кто здесь экзальтированный? Я?..
            Легкий паланкин спал с ее руки, и огромное око полыхало теперь в сонмах извивающейся
      пыли. Та самая картина... Он вздрогнул и отпрянул на обочину:
            - Это все ты! Ты! - кричал он, отодвигаясь к пылевым горам на краю автострады. - Листоч-
      ки, цветочки, травки… Я давно уже не знаю всей этой чепухи! Поэзия нашего времени должна
      быть насквозь социальной.
            Аламея смотрела на корежащийся среди асфальтного провала фантастический глаз. Она
      разглаживала складки воздушной материи вокруг золотисто-черного зрачка и время от времени
      поглядывала через плечо на своего спутника, ошарашенно пятящегося к лишайниковым разлапь-
      ям. За его спиной хищно шевелилась и вытягивалась полоса гигантских лишайников, хвощей и
      новорожденных гидр.
            Недоброе предчувствие подкольнуло ее сердце, но предупреждать этого самонадеянного
      безумца было бесполезно.
            - Простите, выпрямилась Аламея, - но я ни слова не сказала вам ни про траву, ни про ли-
      стья, ни про что-либо еще. Это вы своими глазами все видели и ощущали. Так причем же здесь я?
      О какой экзальтации идет речь?
            Он тоже выпрямился, остановившись в полуметре от злорадно шевелящего колючками,
      как бы зондирующего возможную пищу кактуса.
            - Но до встречи с вами меня не посещали подобные чувства. Значит, состояние экзальта-
      ции исходило от вас. Вы - всему вина и причина.
            В этот момент огромный пирамидальный хвощ, несколько напоминающий кольчатого
      червя с усиками-антеннами, вдруг перегнулся через кактус и подхватил тощего поэта. Среди
      стоящих рядом растений раздалось что-то похожее на смех и рукоплесканье.
            Гидры, наполненные хлорофиллом и солнечным соком, стали обретать человеческие кон-
      туры, напоминая медленно укорачивающиеся тени куда-то убегающих людей.
            - Ди-и-от... Ой-ну... - донеслось из сообщества растительной среды. Казалось, эти чудо-
      вищные растения пытаются говорить. По автостраде с воем и визгом пронеслась синюшная коза
      на колесиках. Следом за козой с треском и скрипом протопала гвардия заскорузлых, жилистых
      вязов. Их мощные сучья переходили в длинные человеческие шеи с обросшими шерстью голова-
      ми. Головы, вздрагивая от тряски, тихо постанывали. Они напоминали хоть и большие, но негод-
      ные, увядающие плоды. Некоторые еще держались стойко по сравнению со своими понурыми со-
      братьями и даже пытались читать стихи:

            -	Хлор-лор, бутан-утан!
            Мутан-тово межи-во!
            Руки-морды окраин-ных ветвей.
            Межи-во!
            Слепо слепок страха, слепя, ползет...
            Козья ряха ме-грядет по буям...
            Мы - головы деревьев.
            Мы растем
            Хлобуям-волобуям - в раз-нос!

            - Э-это же мои стихи! - дернулся Ксандр, разглядывая наколотые на сучки листы с маши-
      нописными текстами. - Куда они уносят мои стихи?! Это же мой мир! Отдайте! Зачем они уносят
      мой мир неизвестно куда?..
            - Успокойся! - погладила Аламея его растопырившиеся волосы. - По-моему, они реклами-
      руют твою поэзию. Пытаются застолбить ее в пространстве...
            Ее мысль заглушило следующее дерево, очень похожее на первое, удалившееся почти в
      невидимую точку бесконечной автострады. Плоды и этого дерева, также извиваясь на своих за-
      крученных шеях, читали стихи:

            - Ползучие головы-оловы
             бороздят подбородками оловы-лонны-земли.
            Головы - пахари-ахари, подбородки - плути-уги.
            Плохо им. От натуги туги-други, уги!
            Бедари-рыхари, хомо-сапиенсы, куда вас еще захапенсают,
            В какие хурды задрыхают, хомосы-рыхари?..

            - Ну, это не всем понятно, - засмущался Ксандр. Почему-то перед Аламеей он испытывал
      некоторую неловкость за свои стихи. Ему очень хотелось, чтобы эти авангардно-поэтические де-
      ревья прочитали сейчас что-нибудь другое. Но деревья, не взирая на его пожеланья, продолжали
      свое рекламное шествие:

            - Человеки - веки растения, гидры кольчатые, корчатые арги
            Ушки кушки игольчатой...
            Обстели стену автострады залустенелую. Ел-ую!
            Козой на колесиках – есиках прокатываются сквозь бодливое время
            С буттулизмом, иммажинизмом и буддой! Буду! Я!
            Выхорек-грей-грэй! Имляю себя напузным напалмом
            Бизоно-арбузом и клеткой без снегирей!

            Эта процессия из шествия и чтива продолжалась и час, и два, и еще несколько часов под-
      ряд. Сначала Ксандр улыбался украдкой, чтобы не видела Аламея. Сначала он наслаждался тем,
      что наконец-то эфир заполонен его прорвавшейся поэзией, и эту прорву стихийных стихов уже
      никто не в силах запретить или остановить. Его поэтическая лавина наконец-то пошла, победо-
      носно загружая свою нишу в пространстве! Потом ему становилось дурновато... Потом уже все
      его внутренности полезли прочь из своей раздувающейся от внутреннего напора шкуры.
            - Довольно! - уже кричал он ополоумевшим голосом и хлопал себя ладонями по заост-
      ряющимся в рифму коленям. - Хватит! Хватит!
            - Он ра-ду-ду-ица, хак! - смеялись и хлопали в ладоши дегенеративные растения-
      животные. - Да-е-ще, ры-си-ки!
            Но вот на автостраду вывалилась огромная скала, облепленная гнездовьями воронов. Ска-
      ла пробиралась в свою дальнюю точку на множестве птичьих лапок. Следом за ней какой-то
      шкафочеловек вел на ошейнике дом. Вороны в гнездовьях и на крыше дома тоже декламировали
      стихи:

            - Завершение сущего. Спираль развития поглощена желудком
            Коллоса. Мне дико. Не плачь, любимая! Не кроши
            Сосудо-сердечные капли воронам. Видишь, скалы идут к нам
            Видишь, высокие самые, идут? Видишь - к нам!
            Идут к нам по гиппотинузе вселенной.
            Разве негде нам жить?
            Вон мебель выводит наш дом в золоченом ошейнике
            На прогулку. Разве нечего ждать нам?
            Спираль проглочена. Но жизнь поменяет свое
            Развитие по восходящей. Не все же витками вверх.
            Можно вверх напрямую!
            Ну, поглоти меня, если не веришь, любимая!

            - Страшно жить в мире, который ты сам так неосторожно создал, - слегка смущаясь, про-
      ронила Аламея, глядя во след отдаляющейся скале.
            Все погрузилось в серый провал. Как будто мир устал звучать и с отвращением проглотил
      надоевшие ему звуки.
            - Мир многомерен, - услышала она его слова рядом. - И все миры должны быть разными.
      Просто нельзя в них подолгу задерживаться. Надо познавать другие. А если других нет? А если
      все слилось в один сплошной мрак - одинаковость! Что познавать? Заходя в мой мир, погости
      там! Погости, что-то для себя приобретя - отвращение, неприязнь, образ! Что угодно! В области
      чувств нет бесполезных приобретений.
            - Меня пугает существование Промира, - вторглась в короткую паузу Аламея. - Поскольку
      все слова имеют свои зримые образы, то наши новые слова начинают существовать в Промире.
      Вот ты написал странные стихи, а природа показала тебе, как они выглядят... И если все это ста-
      нет населять жизнь?!
            - А ты думаешь, - подскочил он, освободившись от лишайника, которого тоже больше не
      было. Ничего рядом не было. Совсем ничего. - Ты думаешь, жизнь населена лучшими категория-
      ми сущего? Образами я обозначил незримый процесс всего негативно происходящего в обществе.
      Бороться с незримым невозможно, но доведя это незримое до людей...
            - В том-то и дело, что до людей не довести. В людском сознании не выросла еще та логи-
      ческая цепочка, способная соединить абстрактное зло с его образным выражением... - Ей хотелось
      спать. Пепельные волосы уже вырвались из своего пучка и рассыпались по хитону. И тут только
      Ксандр увидел перед собой женщину, изящное и в то же время беззащитное существо. Он заме-
      тил, как плечи ее покрываются инеем, серым инеем, без единой блестки, и ресницы покрываются
      инеем. И все вокруг - холод.
            Холод клубится и расстилается по серому НИЧТО. По всему НИЧТО, в котором они нахо-
      дятся, в котором они обитают без чувств, без неба и земли.
            Она спала в этом сером пушистом холоде, облокотившись на собственные расплывающие-
      ся в пространстве волосы.
            - Наверное, ей неудобно так, - подумал он и подстелил под голову Аламеи свою ладонь.
      Голова казалось легкой, будто не биологическое творение из мозга и костей, а шар, искусственно
      созданный из крыльев бабочек. Стоит сейчас убрать ладонь - и он разлетится по реалиям своего
      неизвестного бытия...
            Перед ним была женщина с нежным античным лицом и легкой суровостью, которую выка-
      зывали сведенные брови. Даже во сне они были изогнуто напряжены и без сиюминутного отдох-
      новения непрерывно держали мысль. По своим законам там жила душа. И у души был кров - чис-
      тая гладкая кожа, скрытая под грубой холстиной. И у холстины была каемка, легко переплетенная
      узорами вызолоченных солнцем трав, каемка, не пускающая взгляд на грудь.
            Сама мысль про «можно» или «нельзя» казалась ему сейчас чем-то постыдным, выродком
      из мира животных чувств, достойных лишь мадагаскарских кроликов или тапиров. И он приоста-
      новил свою потянувшуюся к каемке руку. Рука замерла в воздухе, провисла... и, не находя себе
      места, расстелилась ладонью под ее голову. Второй ладонью. Плавность изящных линий под хи-
      тоном чуть всколыхнулась, будто легкое землетрясение нарушило равновесие двух параллельно
      текущих дорог, и они приблизились одна к другой чуть более выпуклым поворотом.
            Ксандру все еще было непонятно, зачем она увела его от жаждущих расправы? Одна из
      тысячи проходящих. Что было надо ей? Ведь они как были чужими, так и остались даже после
      столь необычного странствия.
            Иней покрывал все ее линии и складки. И в какой-то момент ему показалось, что она
      умерла... Или нет, ушла куда-то совсем, оставив свой замерзающий дом. В смутном движении
      воздуха он выхватил ту мягкую материю, тот невесомый паланкин, под которым она унесла его
      от вечно жаждущего расправы мира людей. Унесла в его собственный воображаемый мир, где
      ничто не помешало свободному существованию фантазий. Но вот фантазии иссякли, и в своем
      собственном мире ему стало неуютно, и наступила пора перебираться в другой, но как?
            Он накрыл паланкином ее замерзающие плечи и выбившиеся из-под хитона пальцы ног...
      Тревожный сумрак обволакивал его мозг, почти исчерпавший себя на этот день. Он уже не со-
      противлялся желанию отдохнуть. Ладони выскользнули из-под ее головы, и Ксандр почувство-
      вал, как начинает уплывать в неизвестность. Серая атмосфера затягивала, становилась все глуше
      и страшнее. До боли напрягались глаза. Они вращались в безумном желании хоть где-нибудь
      отыскать подобие света. Легко трепетали края паланкина на невесомо спящей в воздухе Аламее.
            Вдруг она выпрямилась, как будто вынырнула из глубокой воды и, перебирая ногами в
      воздухе, понеслась к нему.
            - Ты так замерзнешь! - тормошила она его плечи. - Замерзнешь! Вставай!
            - Я не знаю, как из всего этого выбраться? - в его распахнутых глазах в полный рост стояла
      безысходность.
            - Надо двигаться и бежать! - приказывала она его остывающим глазам. - Двигаться! Бе-
      жать!
            - Но я не могу, - говорил он, едва шевеля губами, - когда не от чего отталкиваться, невоз-
      можно бежать.
            - Все равно развивай в себе движение, даже когда не от чего отталкиваться!
            Он стал перебирать ногами в воздухе. Сначала это походило на велосипед с прокручи-
      вающимися педалями. Но воздух под ногами стал уплотняться, и бег захватил их снова.
            - А как ты думаешь, - спросил он, развивая скорость, - Великий Лекарь - это реальность
      или ее образное выражение?
            Нечто под ногами уже обрело твердость земли, и они оказались на берегу Оханки, их зна-
      комой великозорской речушки с кричащим названием
            - Все возвращается, - вздохнул он. - Здесь мой дом у кладбища. Однажды сюда придут
      Честь имеющие и за шиворот, как худого щенка, потащат меня к Великому Лекарю... И эта об-
      разно выраженная реальность станет пытать меня своей непролазной тупизной. И защиты против
      этого нет. Единственная надежда на поворот людского сознания...
            - Я устала, - прервала его размышления Аламея. - Покажите ваш дом!
            -	Да, сейчас, - спохватился он. - Вы можете там отдохнуть...
            - Нет, - возразила Аламея, - я не могу отдыхать в обществе людей. Покажите, и завтра я
      приду.
            Вконец изможденный и мечтающий об одном - уснуть, он больше не настаивал ни на чем.
      Только взял ее ладони в свои с той бережностью, с какой необходимо держать охапку рассыпаю-
      щихся маргариток...
            - Обещайте мне, - тихо попросила Аламея, - обещайте, что будете дома, пока я не приду.
            - Обещаю, - так же тихо сказал он и, нехотя выпустив ее ладони из своих рук, вошел в
      дверцу старого, покосившегося, как сама жизнь, сарая, называющегося домом.

            В СВОЕМ ПРИСТАНИЩЕ.

            - Господи, дай мне силы!- шептала Аламея, карабкаясь на свою Пустеющую скалу. - Так
      больны люди... Все до единого больны...
            Переутомление давало себя знать. Уступ скалы разделялся и множился, и она уже не зна-
      ла, по какому из этих множественных уступов ей надо взбираться наверх. Опять закружилась
      хрустальная буря, стуча по голове своими мелкими кристалликами.
            - Господи, - продолжала карабкаться Аламея, - когда же здесь хоть что-нибудь станет нор-
      мальным?! Это все небесная опухоль! Что за люди! Даже небо довели до опухоли... Ну, спасите
      меня, хоть кто-нибудь! Какая страшная боль... Спасите же!
            Пальцы, вцепившиеся в осыпь хрусталя, вдруг разжались, и из них опять выпал этот лег-
      кий паланкин. Таинственное око высветилось в темноте хрустального склона. Своим червоно-
      золотым зрачком оно нацелилось в напряженно болящий глаз. На несколько мгновений замерла
      хрустальная буря, и боль медленно попятилась от своего излюбленного обиталища в нежилую
      планиду.
            Наконец она отодвинула полог своего душистого травяного дома. И так легко было ощу-
      тить раскинутые руки на постели из сухих васильков, резеды и полыни и положить у изголовья
      пучок донника для особенного запаха снов. Но сны с трудом пробивались сквозь заведенную ма-
      шину мыслей.
            - Зачем я послушалась Карро? Зачем вышла на знакомство с человеком? Ведь до сей поры
      знакомства с людьми не приносили мне ничего иного, кроме новых терзаний. Ведь, когда еще
      были силы, я переносила с каждым человеком его страдания, но всякий раз мне платили потом
      неприязнью, наговорами, завистью... Вот и этот поэт... Завтра он будет говорить, что я гнушаюсь
      его бедностью, что унижаю его, как все... А что, если не придти?
            - Тогда он опять отправится на улицу Бизэ Алябьева, его схватят, а я буду в том повинна:
      могла спасти и не спасла... А как просто было в самом начале: увидев человека, пройти мимо - и
      ни за что не в ответе!
            ...В тайном, как вечность, свете луны, за крохотным оконцем травяного домика, чуть по-
      званивая, переливался хрусталь. В оконный проем вошла ее любимая звезда Анна.
            - Почитай стихи, Анна, - попросила Аламея позднюю гостью. Но черное небо, будто в
      спешной зависти рассосало и это виденье. И снова все стало темно... Перед глазами опять возник
      Ксандр со своими болезненными стихами...
            Сон стремительно пробивался к своему господству, но всякий раз, когда она собиралась
      провалиться в сладкую бездну, рождающиеся стихи возвращали ее к картинам дня, к одному и
      тому же человеку у забора, бессмысленно расклеивающему стихи. И тогда она шептала:
            - Сон! Возьми меня, сон! Не могу больше! Избавь от мыслей! Избавь от стихов! От всего
      на свете избавь, хотя бы на ночь! Хотя бы до утренней зари, до первого площадного гимна по ве-
      ликозорским часам...
            Сон и в самом деле послушно прильнул к ее голове, а пучок донника подарил ей силу ду-
      шистого отдохновенья и небесную чистоту.

            ШАПКАМИ - В НЕБЕСНУЮ ОПУХОЛЬ!

            -	Нет, я не могу больше! - расхаживал по своей конторе заслуженный - перезаслуженный
      человек с высокой ученой степенью. - Он там сидит в шезлонге, качается, а я за него работай! А я
      эти опухоли небесные устраняй! От их безделья небо опухло, а я думай! Да сколько можно!
            Коллеги толпились вокруг Пеньколодыча, мучительно морща лбы и сдвигая брови, как бы
      пытаясь ответить на вопрос «сколько»? Они подсчитывали что-то в уме, делили, складывали, но
      результат ответа так и не получался.
            -	Почему я живу в гробу, работаю в урне, думаю в корзину ,- бил себя по разбухшему за-
      тылку Пеньколодыч,- и все считают, что так оно и должно быть! Почему человек смешон в своем
      возмущении и гневе? Завоет от боли, а рядом, откуда ни возьмись - весельчаки с бубнами. Ты
      стонешь, оттого что жизнь тебе невыносима, а они улюлюкают залихватски и - по бубнам! «Да-
      вай! Давай, молодец, наяривай! Откидывай кренделя и фортели!» Ты уже и ноги откидываешь, и
      голову где-то за лопатками потерял, а они все подзуживают, и не видят будто, что ты давно уже
      весь по частям растерянный, разорванный весь. И какие там тебе коленца, какие фортели, до леж-
      бища бы своего доползти, в сон головой вниз выброситься. Порезать бы все бубны, раскромсать
      на кусочки, в мировое пространство скинуть! И пусть летят эти стаи отечественных барабанов
      над Неаполем, Лондоном, Парижем. Пусть летят, только душ людских пускай не касаются. Из-
      верги! Устроились!
            Тетя Маша с огромными, как у светофора, глазами испуганно прижимала к губам только
      что снятую со швабры мокрую мешковину:
            - Миленький! Родименький! - шептала она, как заклинание, - Бог с ними, с барабанами!
      Пущай себе летают! Ты голову свою побереги! Чем же мы без нее небесную опухоль затыкать
      будем?
            - А мы ее - шапками! Шапками! - нервно вскрикивал Пеньколодыч, высоко поднимая ко-
      лени и все время швыряя в окно чем-то невидимым. - Носками дырявыми закидаем! Воспомина-
      ниями от носков и шапок!
            Все замерло. Кисель Иваныч до покраснения в глазах искал в окне то место, откуда свиса-
      ет злополучная небесная опухоль, краем своим слегка подзадевшая профессора, собственно, ни в
      чем перед ней не виноватого.
            Все застыли, прижавшись к стенам и сложив на груди руки. Почти бесшумно отрывалась
      от потолка штукатурка и сытными, увесистыми ломтями падала на вспотевший пол. А Пеньколо-
      дыч ходил под этим потолочным обстрелом, неподвластный осыпающемуся верху.
            - Ну, Кододыч, ну, коллега дорогой! - пробираясь сквозь нападавшие на пол потолочные
      завалы, пытался урезонить разбушевавшегося профессор Гуляй Вася. - Мы бы с радостью дали
      ход вашему изобретению, никто не спорит - это открытие, и открытие великое, и что именно оно
      сразит небесную опухоль, но поймите и вы нас! На обдумывание этой идеи у нас отпущено два-
      дцать лет! На двадцать лет Великой Зарей запланировано решение этого вопроса. А вы взяли вот
      так и решили, досрочно, внепланово. И сейчас за двадцать пять минут небесная опухоль может
      быть уничтожена... Хотя это иллюзии. Денег на осуществление идеи все равно не дадут, ни вам,
      ни нам не заплатят, но зато весь институт распустят. Скажут, что идея уже решена, как появятся
      средства, будем воплощать, а ученые уже не нужны, без них все теперь обойдется... А что будем
      делать мы и наши детишки, без того живущие не лучшим образом?
            - Вот-вот, - все также растаптывал штукатурку Пеньколодыч. - Меркантилизм! Пусть зем-
      ля провалится, небо рассыплется, а мне мою копейку дай! Да за двадцать лет эта опухоль всю на-
      шу Великую Зарю проглотит, со всеми ее копейщиками и барабанщиками. И детишки не будут в
      ней жить никаким образом! Да нам оставшиеся двадцать лет предстоит думать, как от последст-
      вий площадных морей избавиться! Два моря уже распахивать можно. Давайте! Прямо посреди
      Великой Зари, прямо посреди города торфяные залежи добывать будем! А что с третьим Пло-
      щадным морем делать? Разлагается, как доисторическая черепаха. К нему же теперь все мусор-
      ные и ассенизаторные машины повадились. От них уже и лягушки на керогазах плавают, в керо-
      сине спасаются. И людям не стыдно... А ведь я рад был для человечества что-то полезное сделать
      и сделал уже, только осуществить позвольте! И все живы останетесь! И все здоровы будете! Нет,
      не хотят... Я недосыпал, страдал, переносил инфаркты и язвы, думал. И наконец-то - на тебе, че-
      ловечество, мою идею! А какой-то Гуляй Вася от лица всего человечества нос свой зарвавшийся в
      сторону воротит... А какая-то там Мутяра картинку от нечего делать левой пяткой накарябала - ее
      труд тут же заботливенькие плебеи на восхваление миру подкинут. Картинка - открытие! А воз-
      можное спасение жизни - не открытие? Пусть мир на всех смотрит! Пусть сам выбирает и срав-
      нивает, где талант, где мысль, а где потуги негодные! А у нас нет, у нас мышами серыми в клетке,
      как фонариками, размахивают перед глазами всего света. «Вот мы какие есть! Вот на что способ-
      ны!» И какой-нибудь вшивый хорек, щеки свои до отвалу набив, о великом смысле земли судит.
      А мертвецы в лучших одеждах по шезлонгам рассиживают, среди роз… Их обхаживают, с них
      вечное искусство творят...
            Он кричал так неистово, что даже запылившаяся, скукошенная, как больная крольчиха,
      бра, доселе молчавшая над запустелым Глазенкинским столом, вдруг, словно в ознобе, затрясла
      своими стеклянными висюльками.
            В Глазенкинский кабинет, ставший за последнее время официальным местом сборищ,
      вдруг вполз, пронырливо подергивая усами, начальник РЖУ. Следом за ним в двери пролезли ки-
      нокамеры популярнейшей передачи «Отворотясь».
            - Итак! - вышел на центр потолочных обвалов начальник РЖУ, - вы спрашиваете, дорогие
      телезрители, почему у нас за последнее время участились падения штукатурок с потолков? И еще
      спрашиваете в связи с этим: «У маляров, что ли, стали руки не из того места расти?» Уверяю вас,
      товарищи, что у наших доблестных маляров руки по-прежнему продолжают из того места расти.
      Никаких биологических сдвигов на почве малярных рук пока не наблюдается. То есть, вы догада-
      лись, что я имею в виду наших прославленных штукатурщиков. У штукатурщиков руки тоже
      продолжают расти из положенных, заранее запрограммированных мест. Так в чем, спросите вы,
      дело? А дело в том, отвечу, что за последнее время обвалы потолков участились не сами по себе.
      Они участились за счет еще более участившегося топанья ногами недовольных и от прочего со-
      трясения воздуха кричащими. Все это связанно с распоясанностью психованных людей, что вы и
      имеете возможность наблюдать в данный момент! В данном контексте!
            -	В каком контексте? - подлетел к начальнику РЖУ профессор Гуляй Вася. - У нас тут свое
      собрание идет, свой ученый совет, можно сказать. А вы ворвались без спросу, без разрешения,
      будто людей здесь нет вовсе...
            -	Выйдите из кадра! - завопил редактор программы. – Мы и не собираемся вас снимать.
      Продолжайте свой этот совет! Мы штукатурку снимать пришли, вот! Штукатурку, а не вас!
            -	А можно бы и нас, - вмешался главбух Кисель Иваныч. - У нас есть более достойная те-
      ма, нежели штукатурка с потолков. Вы думаете, зря этот человек ногами топатает? Он средство
      изобрел, как небо от опухоли спасти...
            -	Потолки надо спасать, а не небо! – многозначительно изрек начальник РЖУ.
            Редактор программы не обратил ни малейшего внимания на возможный поворот в разго-
      воре. В глазах его и поперек мозговой коробки топорщилась штукатурка, только штукатурка, по-
      чему-то всегда и везде осыпающаяся с потолков. Телезрители присылали штукатурку в бандеро-
      лях и посылках, как доказательство того, что у них сыплется. Хотя, как и всему Великозорскому
      телецентру, так и редакции программы «Отворотясь», никаких доказательств не требовалось. У
      них своей штукатурки - и на мониторах, и на кинокамерах - хоть отбавляй! И вообще, можно ска-
      зать, весь потолок на пол улегся. И тогда редактор сделал почин и выкинул лозунг: «На борьбу со
      штукатуркой - всем миром!»
            - На борьбу со штукатуркой - всем миром! - крикнул он перед камерой, высоко подняв над
      головой шматок крошащейся грязи.
            На этом и кинокамеры, и начальник РЖУ, и сам редактор вывалились из помещения так
      же неожиданно, как и ввалились. Пеньколодыч сидел на подоконнике и изо всех сил пытался
      удержать свою разволновавшуюся ногу. Нога все время подлетала вверх. Она дергалась, неверо-
      ятно оттягивая носок, будто пыталась этим носком дотянуться до похожего на растягайчик Гу-
      ляй-Васиного носа.
            - Прикажите своей ноге заткнуться! - по-петушиному прокричал Гуляй Вася. - Она меня
      оскорбляет!
            - Это не моя нога оскорбляет, - вступился за свою ногу Пеньколодыч, - это один ваш вид
      здесь оскорбляет все человечество! Это вы, вы во всем  виноваты, мертвецы проклятые! - вдруг
      взвизгнул Пеньколодыч и, схватив себя за ногу, ускакал в окно. Там уже во всю поджидал его
      космического цвета фургон.
            - Летим к небесной опухоли! - крикнул Пеньколодыч поддерживающим его под локти не-
      бесным братьям. - Закидаем опухоль фургонами! Шапками! Дырявыми носками! Штиблетами!
      Надо торопиться, а то опухоль перейдет в злокачественную, и тело Земли покроется язвами!
            - Тим-тим... Поехали! - пробалагурили небесные братья, и космического цвета фургон, оза-
      ряясь занудной сиреною, повез профессора к алконавтам.
            - Вот до чего доводит зависть, - глядя в окошко, как бы в назидание другим сказал профес-
      сор Гуляй Вася, заботливо убирая папочку с изобретениями Пеньколодыча в свой скромный с по-
      кусанными уголками портфель.

            РЕВНОСТЬ ВЕЛИКОГО ЛЕКАРЯ.

            Глядя на ушедшую в творчество Мутяру, Великий Лекарь тяжело заскучал. Этот Глазен-
      кин в шезлонге вызывал у него что-то похожее на ревность. Из-за этого могущественный прави-
      тель решился на отчаянную глупость.
            Чтобы выглядеть не хуже своего Нелюдя, Великий Лекарь заказал к полудню свежую го-
      лубую рубаху с накрахмаленными манжетами и воротником. И чтобы переплюнуть Нелюдя - с
      большим жабо во всю грудь и с пуговицами в два раза круглее. А еще он заказал вьющийся каш-
      тановый парик под Глазенкина и радужные итальянские очки. Свою нижнюю часть он решил
      приодеть в варенки цвета голубики, почти такие же, как у Глазенкина, но чуть поярче. К обеду,
      когда все было исполнено, Великий Лекарь – Аля- Глазенкин! - впялил свои распухшие ноги в
      кроссовки фирмы «пая-пая» и затаился за кустом самых фантастических роз «глория дэй».
            Он мучительно наблюдал за тем, как Мутяра поедает глазами этого нагло развалившегося
      в шезлонге. Что-то вальяжное во всей его позе оскорбляло мужское достоинство Великого Лека-
      ря.
            - Что ж ты замер, родной, - приговаривала Мутяра, нанося на холст черты прозрачно-
      голубого лица. - Опять поза вечности, любви и ожиданья... Однажды, не выдержав моего притя-
      жения, ты протянешь ко мне руки...
            Находясь под гипнозом ее обворожительного голоса, истинный Мутярин супруг весь уст-
      ремился вперед, запрокинул голову, как осел на цветущие каштаны, и потянул к ней свои залитые
      фимиамом и старческой слюной руки.
            - Я готов, - начал было он свою возлюбленную тираду, но полезший в небо палец вдруг
      наткнулся на шип «глории дэй», и Великий Лекарь совершенно беззвучно заплакал. Потом, придя
      в себя, он стал разглядывать Глазенкина.
            - Глупая девочка, - шептал заботливый супруг, - она же обманывается. Все они такие, кра-
      савчики, поначалу тихие, шелохнуться боятся, а как сердце девушки завоюют, так и неизвестно,
      куда их тихость девается. Ишь, как он смотрит-то! Как ее облюбовывает, глазом не моргнет. Ну,
      ловелас! Ну, потаскун, шедевр неприконченный! Порисуешься у меня сейчас, порисуешься! Руку-
      то как на колено положил. Ну, гад! Запонку свою янтарную выставил, охмуряет!..
            Тихо негодующий Великий Лекарь все топтался за кустом роз, ожидая своего победного
      часа. Запазуха вспотела от нетерпенья, под париком тоже все вспотело и начало мучительно зу-
      деть. Наконец Мутяра оторвала свой шальной взор от Глазенкина и зачем-то удалилась. Великий
      Лекарь только того и ждал. Словно булыжник, сорвавшийся с горы, кинулся он к шезлонгу, схва-
      тил за грудки Глазенкина, тряханул его за ворот голубой рубахи, плюнул в лоб и запихал за куст
      «глории дэй».
            - Вот теперь ты посиди там и помучайся, - злорадно ухмыльнулся он, глядя на сомкнув-
      шиеся над Глазенкиным пышные головы роз. А потом с достоинством занял его место в шезлонге
      и замер.
            Мутяра вернулась в новом пеньюаре. Обратив внимание лишь на соблюденную цветовую
      гамму, она принялась водить кистью по холсту.
            Зуд под париком Великого Лекаря все нарастал. Несчастный стал сдержанно кривиться и
      корежиться. И страшные мысли стали приходить в его голову: «А вдруг она не простит, когда уз-
      нает?»
            В это время какая-то зараза так ковырнулась под париком переодетого супруга, что, уже не
      имея возможности терпеть, он дико взвыл, запустив обе руки под парик, и отчаянно заскрежетал
      ими по скобяному лбу.
            Мутяра, увидев своего очнувшегося от задумчивости Нелюдя с топорщимся над головой
      париком и скрюченными пальцами, заорала так, будто из нее душу выдирают, или зуб на худой
      конец.
            Окрестив свою пеньюаровую грудь кистью с лазурью, она аккуратно опустилась в обмо-
      рок.
            Великий Лекарь скинул с себя проклятый парик, в котором зачем-то понадобилось посе-
      литься малиновому клопу, содрал безвоздушные очки со стеклами-присосками, из-за которых
      глаза выкатывались, словно у окуня, распахнул невыносимые варёнки, смявшие весь его при-
      выкший к воле живот, и заорал слугам, чтобы немедленно навели порядок. А взглянув на плавно
      закрывающийся глаз Мутяры, он с ужасом подумал, что может никогда больше ее не увидеть и,
      сотрясаемый от рыданий, как телега на колдобинах, помчался в спальню терзать свою подушечку
      из белого атласа.
            Слуги, сообразив, в чем дело, быстренько отыскали в кустах поруганного Глазенкина, от-
      ряхнули его, попричесали и обратно усадили в шезлонг.
            Мутяра, отреагировав на прежний порядок вещей, чуть приоткрыла глаза, а когда ее по-
      несли в спальню, она решительно сообщила, что умрет от слабости, если туда же не перенесут ее
      натурщика, потому как во время ее отсутствия Нелюдь может нечаянно перевоплотиться во что-
      нибудь другое.
            Оскорбленный, но смирившийся с предсмертным капризом любимой жены, Великий Ле-
      карь вместе с подушечкой перелег на выездную кровать и отправился в круиз по Великой Заре
      управлять делами. Зуд деятельности охватил всю его разобидевшуюся натуру.
            Выездную кровать, как и положено, вмонтировали в «мерседес», заиграли дудочки, загре-
      мели погремушки для пущего комфорта, и Великий Лекарь с надеждой на скорейшее успокоение
      отчалил от своего дворца.

            ПЕРЕНОС СВЯТОТАТСКОГО КЛАДБИЩА НА ИСТОРИЧЕСКУЮ ГОРУ.

            Управление в кроватном режиме опять производило чудеса. Проезжая мимо Третьего
      площадного моря, Великий Лекарь стал потихонечку утыкаться носом в подушечку. Но тут слу-
      чилось непредвиденное. Раскатывающиеся на морских керогазах лягушки то ли сдуру, то ли при-
      няв выездную кровать правителя за новой модели керогаз с более усовершенствованной конст-
      рукцией, вдруг, раздувая пузыри, стали перелетать на белоснежный, величественно катящийся по
      Заре управленческий «мерседес» отца города и одноименной страны.
            Великий Лекарь, отбиваясь от залетающих в окно лягушек, приказал немедленно стереть с
      лица города это безобразие и отрубить голову тому идиоту, который сотворил в центре города
      столь вонючую лужу. Этим распоряжением все Честь имеющие были поставлены в тупик, ведь не
      могли же они отрубить голову самому правителю...
            Рассерженный «мерседес» с натужным воем полз по Великой Заре, а бегущие впереди него
      атлетически накаченные Честь имеющие спешно предупреждали великозорцев о срочном запрете
      на смех во время проезжания кроватного «мерседеса», увитого лягушачьими гроздьями. Но вели-
      козорцы и не думали смеяться, они восприняли увитую лягушачьими гроздьями машину, как но-
      вую дань моде, ассоциирующуюся с французской кухней. Они тут же бросились к Третьему пло-
      щадному морю вылавливать оставшихся лягушек и гирляндами навешивать их на шеи. Часть
      предприимчивой молодежи из Чести не имеющих тут же сориентировалась, поставив у Третьего
      площадного моря к выходу на лягушатник табличку: «Пара лягушек - сто рублей». Великозорцы
      тут же закидывали корзины Чести не имеющих последними сотенными бумажками. При этом они
      смотрели на торговцев лягушками презренно и горделиво.
            Но Чести не имеющие, невзирая на презренные взгляды, воспитанно улыбались и склады-
      вали сотенки в свои раздувающиеся от получаемого удовольствия карманы.
            Раскочегарившийся «мерседес» уже кругами носился по Великой Заре, будто ополоумев-
      ший волчище, пытающийся откусить свой хвост. Правитель больше не мог смотреть на свой на-
      род, обвешанный лягушками.
            - Немедленно! - орал он, - засыпьте море, пока эти зеленолапые твари не поели весь мой
      народ!
            Накричавшись, он нечаянно врезался а историческую гору, пусть не самую высокую, но
      зато самую древнюю. Гора стояла здесь с основания человечества и была объявлена памятником
      в честь знаменательной победы человека над мамонтами. Местные предания и легенды гласили,
      что именно здесь первый в мире человек одолел своего первого мамонта и съел его, поделясь с
      товарищами.
            Толчок от столкновения кроватного «мерседеса» с горой потряс Великого Лекаря. Страш-
      но потрясенный, он отдал срочное распоряжение:
            - Снести гору!
            - Снести гору! - передал через мегафон распоряжение отца города Главный глашатай.
            - А что построить? - спросил кто-то из народа.
            - Что построить? - спешно отшвыривая лягушек, переспросил Глашатай у Великого Лека-
      ря.
            - Кладбище! - ответил Великий Лекарь. - Перенести на место горы старое Святотатское
      кладбище! Пригласить сюда лучших архитекторов для строительства кладбищенского ансамбля!
            Речь его становилась все торжественней, и вот он уже, поднимаясь на кровати во весь свой
      рост и пробив головой крышу «мерседеса», раздавал дорогим великозорцам дорогие блага:
            - Всем, кому не пришлось пожить в нашем городе в счастье и достатке, будет предоставле-
      но место здесь, с лучшими стенами, лучшими крестами и звездами, лучшими в мире решетками и
      палисадами! Здесь граждане, почитаемые народом, обретут вечное освобождение от своих мы-
      тарств. Не пожалеем средств на их блаженный покой!
            Так патетически закончил свою речь Великий Лекарь. Конечно, он хотел, как лучше, толь-
      ко не успел подумать о том, какие беспорядки начнут твориться в Великой Заре из-за переноса
      Святотатского кладбища на место исторической горы, причем объявление этого кладбища приви-
      легированным среди прочих. Конечно, он хотел, как лучше, но не успел подумать, и получилось,
      как всегда.
            Поэт П-эн и оба М-ова тут же побежали в Союз Писателей составлять списки на право
      быть захороненными на новом кладбище особого значения. Поэт П-эн хотел потихонечку всунуть
      в список и свою знакомую, несколько удаленную от писательского ремесла, но оба М-ова посчи-
      тали подобную выходку как личное оскорбление их заслуженного достоинства. П-эн воспринял
      это как вызов, В писательских и журналистских кругах развернулась бешеная борьба за пере-
      стройку Святотатского кладбища. Заголовки ведущих газет и толстых журналов запестрели не-
      ожиданными для великозорских читателей названиями: « За место под солнцем на кладбище!»,
      «Кто вправе положить себя на Святотатском?», «Справки о наградах, выслугах и званиях соби-
      рать заранее и сдавать могильщику!», «Каким будет первый взнос за могилу?», « Нужно ли пре-
      доставлять льготы для особо заслуженных?», « В великозорском банке открывается новый счет на
      Святотатское», «За оставшиеся годы, если вы будете получать зарплату и не тратить, вы сможете
      накопить на место в бессмертии».
            Честь имеющие тут же принялись засыпать органы печати коллективными протестами по
      поводу того, что Чести не имеющим нет места на новом кладбище!
            Чести не имеющие стали закидывать разные инстанции жалобами на то, что Честь имею-
      щие и так все имеют, кроме чести, и хотят лишить Чести не имеющих последнего места под
      солнцем, на кладбище.
            Честь имеющие поняли, что борьба предстоит не из легких, и организовали свой «Приви-
      легират». Чести не имеющие приготовились не сдавать позиций и создали свой «Триумфат». О
      чем немедленно сообщили все газеты. Это поставило окончательную точку на продолженном бы-
      ло повсеместном месячнике любви.
            Газеты с подобными сообщениями вылетали прямо из окон «Окоема», и их тут же расхва-
      тывала визжащая и жаждущая информации толпа.
            Вдохновленные подъемом Великой Зари на новый этап развития, великозорцы в короткие
      сроки засыпали недавно с почестями водруженное Третье площадное море, сравняли с землей ис-
      торическую гору и с горящим энтузиазмом стали перетаскивать туда своих предков со старого,
      объявленного вне закона кладбища.
            Шеренгами вдоль улиц, с песнями несли они на плечах прогнившие гробы, и по рядам
      волнами перекатывались исторические мотивы:
            - Мы предкам новый мир построим.
            Кто был никем, тот станет всем!
            Но у входа на кладбище торжественное шествие остановилось. По рядам поющих прошло
      замешательство. Дело в том, что у кладбищенского входа бегал сумасшедший служитель на цепи
      и с дубинкой. Дубинкой он указывал всем на вывеску и мычал. На вывеске полуметровыми крас-
      но-черными буквами было написано: равное условие для зрячих и незрячих: «Первый взнос на
      новое место при перезахоронении стоит пять тысяч рублев. Прежде чем тащиться сюды с гроба-
      ми, приходите с квитанциями об оплате. Решил Петров».
            Потрясающая гробами толпа напирала, но доказать что-либо служителю Петрову оказа-
      лось невозможно, потому как он был глухонемым и даже со справкой о том, что ничего не видит
      и не слышит. При всякой попытке какого-нибудь энтузиаста перелезть через цепь, Петров грозно
      рычал и всем своим видом показывал, что ему ничего не стоит расколотить принесенный гроб.
            Возмущенный народ поскладывал гробы вдоль забора и разбежался по своим дорогам, кто
      в поисках правды, кто скорее отдавать в банк сбереженные пять тысяч, кто занимать эти пять ты-
      сяч по богатеньким родственникам и соседям, кто продавать свои квартиры из уважения к умер-
      шим предкам, а кто просто топиться, потому как денег достать все равно было негде. К счастью,
      желание утопиться оказалось несбыточным, потому как Третье площадное море засохло оконча-
      тельно, и даже нераспроданные лягушки убежали от него навсегда.
            Сам Великий Лекарь даже не предпологал, что его вояж по Великой Заре завершится та-
      кими небывалыми преобразованиями. Видя всколыхнувшийся подъем в цепи народа, Лекарь с
      глазами удачно пошалившего ребенка, безмятежно включал музыку дудочек и трогал свои с дет-
      ских лет хранимые погремушки. Теперь он был поистине счастлив

            АЖИОТАЖ ПРИ ПЕРЕБРОСКЕ ГРОБОВ.

            ...Утренний спуск со скалы Аламея перенесла спокойно. Хрустальная буря улетучилась со
      всем ее хрусталем, и теперь можно было идти, не боясь расцарапать ноги или порвать единствен-
      ный хитон. Спуститься со скалы сразу в издательство на этот раз не получалось. Вчерашнее обе-
      щание поэту, подобранному на улице Бизэ Алябьева, заставляло ее двигаться на поиски того
      странного сарая, спрятавшегося где-то не далеко от обрыва у берега Оханки.
            Кто бы знал, как не хотелось ей быть рядом с ненужными людьми, хотя с недавнего дня
      все люди стали для нее ненужными. Бездна - это было единственное, что могло привлечь Ала-
      мею, но в Ксандре вряд ли могла уместиться бездна...
            Обрыв, как буйвол, улегся у речки Оханки, опустив свой расплывшийся бок в ядовито-
      желтую воду. Ни одной постройки вокруг, ни одного сарайчика не было видно. Только огромные
      пирамиды кипрея раскачивали своими августовскими бородами случайный ветер. И Аламея ме-
      талась в этом измененном за ночь пространстве, словно пушинка, оторванная от иван-чаевой бо-
      роды...
            Где дом? Где этот человек? Куда бежать теперь, чтобы слово не было нарушено? Она все
      стояла и все оглядывалась. И только видно было сквозь розовые цветы и пуховую кисею, как
      вдоль плетня по подсолнечной горке движется автобус. Весь круглый, словно мячик. Нижняя по-
      ловинка желтая, верхняя - красная.
            За спиной раздавались какие-то неясные звуки. Оглянувшись, она увидела трясущиеся
      вдоль дороги штабеля гробов и крадущегося за ней могильщика с дубинкой. Всякий раз, когда
      могильщик замахивался, цепь натягивалась, будто поводок, и дубинка, взвизгивая, охала, рассек-
      речивая воздух. Казалось, что могильщик что-то знает о ней и, выполняя какое-то сверхтайное
      задание, преследует... Она прибавила шаг, но и цепь стала разматываться все быстрей. Вжить, -
      просвистела дубинка почти у самой ее головы.
            -	Вжить! - крикнул могильщик одновременно с дубинкой, - остановись! Люди с ума схо-
      дят, чтобы сюда попасть, а я тебе в одуванчиках вырыл... за так... без очереди! Только коснусь
      дубинкой...Дай только коснусь!
            Цепь с грохотаньем хохотнула.
            -	Да остановись, дура! - вытянулось из-под своих крышек содержимое гробов.
            Некий гробожитель выглянул из дощатой расщелины пучком бледно-полосатых поганок.
      Вытягивая жилистые шейки и потрясая шляпками, поганки, силясь приподнять крышку гроба,
      кричали:
            - И здесь нами пренебрегаешь! Смотри, как нам хорошо! Какое у нас сожительство! У нас
      все бесплатно. Весь мир теперь служит нам. Все - для нас. Где еще ты найдешь такую жизнь? Ря-
      дом с тобой все равно никогда не будет тех людей, которых ты ищешь!
            - Вжить! - заорал могильщик. - Опять уклонилась! Я же тебе изо всех сил добра желаю. Ты
      - прах и тлен! Не избегай участи, не противься! Твое место среди заслуженных! Не важно, чем ты
      его заслужила... Твое ждет тебя! Твое не отпустит тебя к людям, хотя бы потому, что их негде
      взять. А для тех, кто есть, ты все равно никогда не станешь своей!
            Борода могильщика, как лопата, шлепалась о грудь, и оттуда столпами вылетала пыль,
      будто это вовсе не грудь, а какой-нибудь пенсионный тюфяк, за всю жизнь так ничего и не  ско-
      пивший, кроме полного нутра пыли.
            Она изо всех сил бросилась бежать, но все так же рядом, не отставая ни на одно копытце,
      ни на одну мышиную норку, бежала дорога с уложенными в штабеля гробожителями. Они высо-
      вывались из своих гробовых квартир и всем своим видом показывали, что лично в ней заинтере-
      сованы. Один гроб даже слетел с верхней эстакады и шлепнулся прямо перед Аламеей в цвету-
      щую лужу. Двухметровая жаба в саване из проржавело-зеленой парчи стал неуклюже перевали-
      ваться через бортик своей обугливающейся квартиры:
            - Видишь, во что перерождаются люди, - многозначительно сказала жаба, пытаясь по-
      дружески обнять Аламею. Но тут могильщик, метящий дубинкой в Аламею, попал по жабе, и та
      моментально рассыпалась на земляные комья.
            - Ты еще поплатишься! - прошипел самостоятельно воспламенившийся кусочек зеленой
      парчи.
            Аламея же в момент оказалась на подсолнечной горке и влетела в желто-красный автобус.
      Автобус двигался очень странно, и из него можно было видеть все происходящее на Святотат-
      ском кладбище.
            Писатель М-ов и его молоденькая супруга прорвались сквозь лавину Честь имеющих. Не
      обращая внимания на цепи, табличку и дубинку, они повисли на бороде могильщика.
            - Что ты наделал с нашей матушкой! - орал писатель М-ов, болтая ногами на голове мо-
      гильщика. Жена М-ова, вцепившись в кусок могильщиковой бороды, била его в пупок носочком
      остренькой туфельки.
            - Я знаю, паскудник, как выглядел гроб моей матушки. И что тебе взбрендило шашлыки на
      нем жарить?
            - Не-е-ет! - открыл свой щербатый рот глухонемой могильшик, но жена писателя тут же
      сунула ему в рот его же дубинку. Поперхнувшись дубинкой, могильщик Петров отпал к будке с
      целлулоидными венками.
            Надвигавшаяся толпа, подхватив свои гробы, кинулась в освободившийся проход пре-
      стижного кладбища.
            Воздух в одно мгновенье наполнился взлетающими в небо ошметками земли и одуванчи-
      ков. Натыкаясь друг на друга, скрежетали железные лопаты и ломы. И вдруг на все Святотатское
      раздался душераздирающий крик. Это, скидывая с себя огромный трехметровый памятник, орал
      писатель П-н. Он качался между двух зияющих ям с медленно сползающим со спины памятником
      и отпихивал от ямы чей-то неказистый гробик:
            -	Я протестую! Вы посмотрите на этого поганца! - тыкал П-эн своим коротеньким мяси-
      стым мизинцем в грудь молодого тщедушного поэта. Аламея сразу узнала в нем Ксандра, которо-
      го искала все утро и не могла найти.
            -	Он пытается пристроить своего забулдыгу папашу, - продолжал П-эн в воцарившейся над
      кладбищем тишине. Достопочтенная публика прислушивалась к словам знаменитого писателя.
            -	Этот забулдыга и пьяница, который только и делал, что собирал бутылки и чистил по-
      дошвы по трезвости, теперь будет лежать рядом с моим достопочтенным дядюшкой, выведшим
      меня в люди? - и уже вскочив на окончательно свалившийся с его спины памятник, П-эн бросил в
      кладбищенскую толпу свой справедливый призыв:
            - Товарищи, что же такое делается? Не по-зво-лим!
            -	Не поз-во-лим! - с обостренным чувством справедливости заорала кладбищенская толпа.
            -	Ежели так паскудно, - продолжал П-эн, входя в раж и вытягивая вперед руку с зажатой в
      кулаке, побуревшей от ржавчины могильной звездой, - мы будем перемешивать в земле нашу
      благородную кровь с кровью этих забулдыг...
            -	Да какая ж тут кровь, - уставившись на растресканный сухонький ящик, промолвил неиз-
      вестный поэт с улицы Бизэ Алябьева. - Все - прах!
            И хотя слово «прах» он произнес тихо, толпа Честь имеющих вознегодовала. Подбодрен-
      ный ропотом толпы П-эн продолжил свою блистательную речь:
            -	Я говорю, КРОВЬ, потому что жизнь вечна! И можно ли сравнить мои заслуги и заслуги
      моего дядюшки перед этим, - с отвращением пнул он рассохшийся ящик, - пьянчужкой, поро-
      дившим на свет этого, - и он снова ткнул своим распалившимся пальцем в грудь Ксандра, - ни-
      чтожества! Да кому известно его имя?
            - Ни-ко-му! - подобострастно проскандировала толпа.
            - Да мой папа - кавалер трех орденов… - начал было защищать своего предка неизвестный
      публике поэт. Начал и осекся. Он вдруг понял, что сейчас придется раскурочивать этот сухонький
      ящик, сдирать с отцовской оскуделой одежды ржавые кругляшки, которые все равно ничего не
      докажут толпе. Не докажут героического прошлого человека, скатившегося под конец жизни. Да
      и  не человека давно уже. И какой во всем этом смысл? Да и стыдно потрясать ржавыми медаля-
      ми, сдернутыми с груди мертвеца. Не по-людски как-то. Все бессмысленно, и бессмысленность
      эта не имеет границ...
            - И коли уж это кладбище престижное и великое, пусть и хоронятся на нем только пре-
      стижные и великие. Будем бороться за чистоту наших имен!
            - Будем бороться! - крикнула вдохновленная толпа и заскрежетала лопатами.
            Неизвестный поэт, понимая всю безысходность данного момента, взвалил растрескавший-
      ся гроб на спину и, осужденный народом, пристыженно побрел с кладбища. Он пригибался, про-
      дираясь сквозь пижму и чертополох, сквозь заросли дикого шиповника. То и дело роняя и подни-
      мая отцовский гробик, он брел под торжествующе победный лязг ломиков и лопат.

            СУТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ СЛЕЗЫ.

            Вернувшись домой и перевалившись с походной кровати в спальную, Великий Лекарь ока-
      зался в состоянии изумления и растерянности. Его место рядом с блаженно уснувшей Мутярой
      было занято. В ее волосах покоились голубые чуть расстегнутые манжеты Глазенкина. Супруг
      хотел было законно разгневаться, но вспомнил, что сам разрешил, и гневаться не стал.
            - Нет, - рассуждал Великий Лекарь, провисая между двумя кроватями, - как все-таки у нас
      безразмерно пользуются чужой добротой... Ведь я же разрешил этому Нелюдю только чуть-чуть
      полежать рядом, а он, рад стараться, и манжеты расстегнул.
            И тут великая мысль пришла в голову правителя. Он даже присел в воздухе, зацепившись
      пятками за обе кровати: «А что если под общий шумок захоронить этого типа на Святотатском?»
      По привычке он хотел тут же дать распоряжение, но великая мысль подсказывала, что надо  сде-
      лать все тихо, самолично, чтоб никаких разговорчиков потом не было.
            Лекарь снял с себя правительственную одежду, подтянул живот вафельным полотенцем,
      обрядился во что попроще и незаметно отогнул край одеяла, выволакивая оттуда Глазенкина. Тот
      нагло лежал в своей голубой рубахе и совсем даже без штанов, как будто чувствовал себя здесь на
      законных основаниях. По всему было видно, что он вовсе не желает трогаться с тепленького мес-
      течка.
            Не считаясь с его желаниями и нежеланиями, хозяин кровати стянул с нее прилежавшегося
      Глазенкина и, завернув его в прикроватный коврик, задками да огородами побрел к Святотатско-
      му кладбищу. Он надеялся, что судьба, как всегда, станет ему благоволить, и операция по закапы-
      ванию Нелюдя пройдет без сучка и задоринки.
            Не успел рассерженный супруг с мертвецки сонным соперником на плечах пройти пол-
      огорода, как увидел направляющуюся к его дворцу делегацию из «Окоема». Члены делегации
      очень важно переговаривались между собой.
            - Надо сообщить Великому Лекарю о творящихся на Святотатском беспорядках, - говорил
      идущий впереди, размахивая пухлым блокнотом.
            - Правильно, - согласился другой член делегации, - чтобы наш правитель еще какую-
      нибудь глупость не откинул, почище этой. Хотя, все, что он откинет, нам на руку. Есть предпо-
      ложение, что переворот, начавшийся с кладбища, охватит всю Великую Зарю.
            С виду говорящий был сухорук и криволап, но печать вождизма даже сквозь сумерки сия-
      ла на его лице. Лекарь постарался как следует разглядеть говорящего сквозь заросли бахчевых
      культур, но мешала глазенкинская рука, которая все маячила перед глазами своей аристократично
      утонченной кистью. Лекарь постарался оттолкнуть глазенкинскую кисть, но та, отскочив в сторо-
      ну, как маятник, стала возвращаться в свое исходное положение и шлепнула Великого Лекаря по
      напряженно потеющей голове. От этого шлепка в голове Великого созрела новая мысль: «Надо
      сделать чистку в «Окоеме»».
            Пробираясь через соседний огород, несчастный супруг чуть было носом к носу не столк-
      нулся со своим поваром. Повар без зазрения совести надергивал в мешок хвостатую морковку.
            - Неужели своя хуже?- глядя на морковку, удивился Великий Лекарь. Он уже собрался бы-
      ло отчитать повара, но вспомнил про свое странное положение и решил отдохнуть в малиннике. С
      проворством ящерицы юркнул он в малиновые кусты и, положив свою ношу на прелые листья,
      глянул в настороженно молчащее небо. К своему изумлению, он заметил, что Глазенкин тоже
      смотрит в небо. Смотрит с невинностью агница, будто не понимает, что за одни расстегнутые
      манжеты в кровати Мутяры его уже можно было зарыть в яме во дворе, как какую-нибудь без-
      родную собаку.
            - А в самом деле, - глубокомысленно прошептал Лекарь, непонятно зачем дуя то в бессты-
      жие глаза своей ноши, то в луну, растрепанную ветвями какой-то дикой яблони, - и чего это я не
      закопал его где-нибудь под крылечком? И чего это поперся на знаменитое кладбище... Что он
      мне, родственник, что ли?
            - Ну да, - заспорил вдруг внутренний голос. - У Мутяры - нюх. Она бы его из-под крыльца
      быстро отрыла. Только бы на новую рубаху пришлось зря тратиться...
            Согласившись со своим вторым голосом, затейливый Мутярин супруг потуже завернул
      Глазенкина и стал ждать, когда этот паршивый повар нагуляется по чужому огороду. Но повар не
      спешил нагуливаться. Он запихнул в мешок еще парочку увесистых кочанов капусты, несколько
      синеньких баклажанов и, поплевывая на зачахший укроп, вроде как направился к забору.
            - Наконец-то, - вздохнул Лекарь, в сотый раз перепеленовывая ношу. Но тут из-за забора
      выползли две пухленькие ручки, увешанные браслетами, и объяли ворюгу-повара.
            - Бардак в государстве, - тихо ругнулся Лекарь и, с тоской подумав о своей Мутяре, горе-
      стно прикорнул у сопревшего куста малины.
            Очнулся он уже на груди Глазенкина. Сердечно сплюнул в эту грудь и, увидев, что колы-
      хание при заборе прекратилось, полез в зияющую опасностью дыру. Вдруг его заострившийся и
      слегка похудевший от переживаний нос зацепился за пятку капронового чулка, нагло свисающего
      с куста малины. Сначала Великий Лекарь брезгливо сплюнул, но тут внутренний голос сообщил
      ему, что чулок очень кстати: если его натянуть на голову, то лица никто не узнает.
            Послушавшись внутреннего голоса, он потащил Глазенкина дальше. По пути его одолева-
      ли мучительные переживания.
            -	Какого черта, во времена великих деяний я должен отвлекаться на этого никчемного Не-
      людя? Готовятся перевороты, заговоры, а я таскаюсь с этой чертовой куклой...
            И он уже замахнулся Глазенкиным в пролетающую мимо ворону.
            -	Ка-ак?- изумленно взмахнула крыльями ворона, срываясь с облюбованного места.
            - И в самом деле, - согласился с ней Великий Лекарь, подхватывая успешно приземляюще-
      гося Глазенкина. - Если я его не закопаю, милейшая Мутяра опять станет уделять все свободное
      время этому самовлюбленному ловеласу. Нет уж, так моя девочка совсем погибнет...
            И, утирая правительственную слезу, Великий Лекарь все-таки пролез через дырку в клад-
      бищенском заборе.

            МЕРТВЕЦ ПОМЕНЯЛ РАБОТУ.

            Проснувшись, Мутяра обнаружила рядом с собой лишь аккуратно сложенные «бананы»
      Глазенкина, ее чистейшего, невиннейшего Глазенкина не было ни на краю кровати, ни под крова-
      тью - нигде.
            Растрепанная, со скатанными кудельками поеденных перекисью водорода волос, Мутяра
      сидела посреди ковра, обнимая подрамник с незаконченной картиной, где, гордый и небесный,
      стоял во весь свой рост задумавшийся Глазенкин.
            - Я потребовала от него слишком много, - всхлипнула Мутяра, - так много, что он сбежал.
      Нет, не сбежал. Для этого он слишком горд. Он просто ушел. Ушел бескорыстно, не взяв с собой
      даже любимые штаны и даже оставив домашние тапочки... Это он специально оставил их мне...
            Она прижала к груди тапочки Глазенкина и предалась скорби... Поскорбев так минут де-
      сять, с офонаревшими от горя глазами, в пеньюаре с сиреневыми гроздьями, она бросилась на
      улицу.
            - Конечно, конечно, - повторяла она на бегу, - он больше не захотел мне позировать из-за
      этого поступка. Он слишком честен и потому решил расстаться, чтобы не смущать мою жизнь. И
      зачем только я раскрыла ему свои желанья? Сейчас сидит где-нибудь на своей работе, делает от-
      крытия и не шелохнется...
            Добежав до красных мраморных ступеней одного из засыпанных площадных морей, Му-
      тяра нос к носу столкнулась с Муриком.
            - Честь имею! - отчеканил Мурик, подхватывая падающую в обморок Мутяру.
            - Пропал Глазенкин, - проронила из своего обморока Мутяра. - Наверно, ушел на работу...
            Ничего не понимающий и крайне напуганный Мурик запихал Мутяру в проезжавший ми-
      мо «газик» и велел везти в больницу, а сам срочно кинулся в НИИ возвращать Глазенкина во дво-
      рец Великого Лекаря... Он бежал, перепрыгивая через завалы площадных морей и отталкиваясь
      локтями от воздуха. На бегу он отмечал свою мгновенную реакцию на происшествие и свой вы-
      сокий профессионализм, за который когда-нибудь ему все-таки вручат настоящую медаль.
            Изобретательский коллектив НИИ сидел вокруг огромного таза в окружении свечей. В та-
      зу жалостливо плескалась какая-то жидкость, видимо, остатки первого площадного моря.
            -	А все-таки она плещется! - подпрыгивал от радости сбежавший с больницы Пеньколо-
      дыч, то и дело запуская ладони в загустевшую воду.
            -	Но послушайте, - недоумевал профессор Гуляй Вася, - разве этой мутотой небесную опу-
      холь залатаешь?
            -	Конечно, - счастливо улыбался Пеньколодыч, - на земле же оно плотно лежало. Плотно
      пригнано к берегам, как одеяло заткнуто за свою перину.
            -	За перину, это хорошо, - вздыхала тетя Маша, размахивая шваброй и подчищая на полу
      брызги таинственного таза. – Ох, и хорошо-то как на перине, одеялом подоткнувшись...
            -	А ты, тетя Маша, - спросил ее зевающий главбух, - фильм про собаку смотрела?
            -	Ой, ну как жеть! - вдохновилась тетя Маша. – Головы людям дурят. Ну, я понимаю, из
      свиньи там можно корову сделать, но чтобы из собаки человека... За дураков нас считают. Совсем
      уж народ не ставят ни во что.
            -	Потому и живут хорошо, сволочи, - пробубнил Пеньколодыч, обводя пальчиком узоры на
      бороденке. - Моя б воля, так я этих киношников самих в собак бы превратил и в милицию слу-
      жить отправил, а то и к Ваське в деревню. Нехай на цепи бегают да двор человечий стерегут. А
      вы как считаете? - обернулся он к профессору Гуляй Васе.
            -	Я это, детские кина не смотрю, - свысокомерничал Гуляй Вася. - Я все больше о деле ду-
      маю. Думаю, как нам этой мутью дырку на небе закрыть...
            Тут кабинетная дверь раскрылась, и запыхавшийся Мурик слету накинулся на сослужив-
      цев Глазенкина.
            - У вас?- спросил он, многозначительно показывая на Глазенкинский стол с тазом.
            - Кто?- изумился главбух. Живот его при этом нервно дернулся.
            -	Как кто?- запыхтел Мурик, словно паровоз на подъеме, - Глазенкин этот ваш. Опять ра-
      боту поменял.
            -	Как это поменял! - закричал Пеньколодыч, наступая ногой в таз. - У нас, значит, нет
      больше связи с дворцом Великого Лекаря?..
            - Тиша ты! - воскликнула тетя Маша, вынимая профессорскую ногу из подопытного таза. -
      Жидкость прольешь, чем небо замазывать будете?
            - Погодь ты, - толкнул тетю Машу главбух и обратился к Мурику:
            - Сбежал, значит, говоришь? Каким же мне это теперь приказом проводить? Безобразней-
      шее нарушение финансовой дисциплины! Ну, что хотят, то и делают... Ну, прямо, что хотят!
            - Так у вас еще один человек в группе работает? - заинтересовался ответственный за ис-
      следовательский эксперимент недавно прибывший профессор Хохолков. - Почему же вы, эти, ба-
      тюшки, сотрудника от меня скрывали?
            -	Да нет его у нас! - нервно застучал ногой по тазу недолечившийся Пеньколодыч.
            - Как нет?- оторопел Мурик. - Мне сама Мутяра только что сказала, что он снова вернулся
      на работу к вам. Супруга Великого Лекаря не будет врать...
            - Так, значит, есть у вас еще один сотрудник? - продолжал свою наступательную работу
      Хохолков.
            - О-о-о-о, - простонал главбух, глядя на дотошного профессора, как мелкосортная рыба на
      рыбака, - может, отпустишь? Он есть, но его как бы и нет, понимаете, он у нас...
            - Так есть он у вас или нет? - допытывался Хохолков, узревая в происходящем тайный
      смысл неких финансовых операций.
            - Да он у нас этим, мыслителем работает, - попробовала объяснить тетя Маша, обхватив
      при этом свою драгоценнейшую швабру, как доисторическое копье.
            - Тем более, - недовольно шлепнул верхней губой профессор Хохолков, - на одного мыс-
      лителя в группе больше.
            -	Да он же... - главбух хотел было крикнуть во всеуслышанье, что Глазенкин - мертвец, но
      представил, как сейчас начнутся коллективные выяснения о том, куда же перечислялась зарплата
      Глазенкина, решил сформулировать вопрос несколько иначе. - Да он позвонил мне сегодня ночью
      и сказал, что собирается помирать, потому как в гробу такую жизнь видел!
            -	Ну, гады, - спохватилась находчивая тетя Маша, - его надо на кладбище искать! Сейчас
      все знаменитости на Святотатское кинулись... Ну и Глазенкин, поди, туды же...
            И тут вся ученая группа, показывая новому профессору Хохолкову чудеса в проявлении
      заботы о человеке, ринулась на кладбище.

            НЕСКОНЧАЕМЫЙ ГЛАЗЕНКИН СОПРОТИВЛЯЕТСЯ ЗАХОРОНЕНИЮ.

            На Святотатском уже вовсю возвышались свежеиспеченные холмики. Старательные род-
      ственники окружали эти холмики почтительными оградками. Кое-кто из Честь имеющих, случай-
      но перепутавших своих предков, продолжали выяснять отношения в кулачно-лопатных боях.
            Великий Лекарь лежал в бурьяне и, прижимая к груди смиренного Глазенкина, тщательно
      высматривал могилку в одуванчиках, на которую пока никто не покушался. Волоча за собой по-
      корного судьбе Глазенкина, Великий Лекарь рывками продвигался к еще не заселенной могилке.
      Его смущало лишь то, что хоронить Нелюдя придется без гроба и без порток. Общественность
      может заметить и возмутиться... Можно, конечно, просто столкнуть его в яму и быстренько спря-
      таться в кусты, а потом чертополохами, благо их еще не выдрали с улиц Великой Зари, бежать к
      своему дворцу, к своей уютной лапочке, на свое законное супружеское ложе.
            Великий Лекарь уже подтолкнул Глазенкина к самому краю ямы, но тот, охальник, опять
      раскрылся. Чопорная дама, величиной с гранитную тумбу, по-видимому, чья-то жена, закатив
      глаза, истошно завопила:
            -	А-а-а-а, люди добре! На нашем почтенном кладбище жиды завелись! На гроб пожалели,
      да еще без порток хоронят. Срам-то какой!
            - Уберите беспортошного, здесь же дети... - завопила другая дама.
            Вскоре вокруг Глазенкина собралась большая кладбищенская толпа. А он лежал в своей
      голубенькой рубашке с расстегнутыми манжетами, свесив голые ноги через край уготованной ему
      могилы и запрокинув в небо глаза.
            Тут одна из Честь имеющих гражданок смущенно кашлянула:
            -	Нет, вы посмотрите, шо он этим хочет сказать? Обратите внимание на его руки! Шо он
      там держит!.. Да это же он в наш адрес... Это же он хочет сказать, шо на нас положил...
            -	Какая развращенность, - кашлянула еще чья-то жена. – Его на почтенное кладбище при-
      везли, а он тут, как на курорте, раскинулся...
            -	Выгнать его с этого кладбища и перенести на другое! - крикнул писатель М-ов 1.
            -	Однако, смелый поступок, - глядя на обнажившегося, заметил писатель М-ов 2. Посколь-
      ку у писателя М-ов 2 иногда просыпалась склонность к юмору, то он не к месту пошутил: - Смот-
      рите, господа, покойник из смекалистых. Пока его на кладбище тащили, по дороге и портки свои
      и гроб пропил!
            -	Давайте спросим у тех, кто тащил! - встрял вечно все усложняющий писатель М-ов.
            - А может, у него самого спросишь?- пробалагурил М-ов 2, поддев носочком лакового бо-
      тинка худую мастолыгу Глазенкина.
            -	А безродным здесь делать нечего! Пусть убирается! -крикнул в скорбящую толпу М-ов 1.
            - А куды ж он теперь уберется! - возмутилась на все кладбище тетя Маша, пробиваясь с
      ученой группой сквозь нервенно-напряженную толпу. Она еще издали узнала обругиваемого Гла-
      зенкина, так он ей в тряпично-ведерном шкафу примелькался. - Ты что ли ему свои портки и свой
      гроб отдашь?- разгребая толпу шваброй, двигалась на М-ова 1 тетя Маша.
            Потом она встала на краю могилы, как знамя, водрузив над собой болтающуюся на швабре
      тряпку, и толкнула речь:
            - Человек родился голым, жил голым и на тот свет голым уходит, а они насмехаются.
      Честь имеющие, тоже мне! Да честь на ваших головах и не чесалась-та!
            - Да уж куда там, несчастный! Голый! - подбежал к Глазенкину Пеньколодыч и с привыч-
      ной завистью начал:
            - Да он у самого Великого Лекаря...
            Но Великий Лекарь, к счастью, этих слов уже не слышал. В полной уверенности, что нако-
      нец-то избавился от Нелюдя, он с честью переступил порог своей опочивальни, собираясь с ду-
      хом к предстоящим великим объяснениям.
            - У самого Великого Лекаря! - заострял внимание кладбищенской толпы неугомонный
      Пеньколодыч.
            -	Ии-их, - громко вздохнула тетя Маша, - у самого Великого Лекаря служил и то в голую
      землю без порток кладут, а чего ж с нами-то будет! Издохнем где-нибудь у дорожной обочины, и
      валяйся себе, как собака али кошка какая...
            Грустные речи тети Маши ввели кладбищенскую публику в пессимизм.
            -	Да погодите вы рыдать! - подскочил к Глазенкину Честь имеющий Мурик. - Никто его
      сюда не отправлял. Он сам пришел. Так торопился, что одеться забыл. Более того, не узнаете раз-
      ве, это известный Глазенкин, с него списываются все портреты нескончаемого человека! Знаме-
      нитой кисти Мутяры! Не узнаете что ли?
            Но кладбищенская публика не больно-то интересовалась авангардом в живописи и потому,
      убедившись, что покойника никто не собирался хоронить без гроба и подштанников, а он сам в
      таком виде на кладбище пожаловал, быстро рассосалась. А около раскинувшегося на краю моги-
      лы Глазенкина остались только бывшие сослуживцы да милиционер Мурик.
            -	Кроме того, - продолжал свою разъяснительную речь Мурик, - супруга Великого Лекаря
      искала его в поте лица и до потери сознания. После чего поручила искать мне. А как найду, при-
      казала возвратить во дворец.
            -	Во, сатана! - скатываясь на дно могильной ямы и корчась там в далеко не здоровом сме-
      хе, орал Пеньколодыч. - И тут ему повезло! Нам до смерти во дворец не пробраться, до самой мо-
      гилы не увидеть, как там они живут, а этот... А этого прям из могилы вытаскивают и - туда! Он от
      них по могилам бегает, а его с милицией и - туда! Туда-а-а-а!
            -	Уймись! - торкнула его шваброй тетя Маша, - да вылазь быстрей! Чего чужое место за-
      нимаешь! Не то сейчас быстренько землицей присыплем...
            Пеньколодыч, видимо, вообразив себя присыпанным, содрогнулся в одуванчиках на дне
      могильной ямы и стал быстренько выкарабкиваться наверх.

            НА ВРЕМЯ ПЕРЕУСТРОЙСТВА КЛАДБИЩА РОДСТВЕННИКОВ РАЗОБРАТЬ ПО
      ДОМАМ!

            ...Желто-красный автобус, как мячик, все перекатывался и перекатывался с подсолнечной
      горки до высокого камня и опять - на подсолнечную горку...
            - Вот я и стала игрушечной... - прижавшись к автобусному стеклу, шептала сама себе Ала-
      мея. - И больше не надо думать про завтра и про стихи. Конечно, я стала игрушечной, фарфоро-
      вым жирафчиком в автобусе или стеклянным кенгуру… Не мог же мир в один день так невообра-
      зимо поглупеть… Конечно, мир не мог, значит, все дело во мне. Когда я была живой и существо-
      вала в своих трагедиях, все вокруг казалось мне игрушечным. Дела легкие, как игрушки. Дни -
      как игрушки, А теперь, когда я сама стала игрушечной, жизнь стала казаться тяжелой, потому что
      в ней от каждого что-то зависит, а от меня уже не зависит ничего. Я могу кататься по подсолнеч-
      ной горке и кормить нарисованное солнце из чайной, или нет, расписной деревянной ложечки. И
      буду думать, что солнце говорит мне «спасибо». А оно и представления не имеет, о чем я думаю.
      Оно катится и катится себе где-то по космосу и думать не думает о Земле, а обо мне - тем более.
      Вот реальность, которую можно познать только в желто-красном автобусе, похожем на детский
      мячик.
            Но вот, кажется, и этот заборный писарь с улицы Бизэ Алябьева, с их астрального путеше-
      ствия, с их общей никчемности и отчуждения от жизни. Куда бредет он с рассохшимся ящиком на
      плечах? Что хочет? Странный, наивный, бездумный бородач. Зачем он встал на скате подсолнеч-
      ной горки? Зачем замер посередине? Неужели надеется, что несущийся со всей скоростью желто-
      красный автобус еще способен остановиться и подхватить его и унести в свой игрушечный мир?
            А автобусик летел все быстрее и быстрее. И он в самом деле готов был сбить непрошенно-
      го путника с ящикам на плечах. Путника - посреди чужой дороги…
            - Э-эй! - привстала со своего сиденья Аламея. - Остановись!
            Но у автобусика не было водителя, и просить кого-либо об остановке казалось смешным и
      бессмысленным, А бородатый все так же стоял на дороге, задумавшись и не веря несущемуся на
      него автобусику, не думая ни о неминуемой гибели, ни о возможном спасении.
            - Да где же у тебя заводной ключик?- закричала Аламея. И, наверное, она докричалась до
      самого, никому не известного сердца в игрушечном автобусике, потому что прямо перед собой
      увидела похожий на железную бабочку заводной ключик. Ключик спокойно стоял воткнутым в
      свое отверстие. Аламея стала крутить его в обратную сторону. И желто-красный автобус остано-
      вился, столкнувшись лбом с рассохшимся ящиком на плечах никому не известного, бородатого,
      но до сих пор молодого поэта,
            -	Вы сошли с ума! - крикнула ему Аламея, по пояс высовываясь из расписного окошка. -
      Разве можно в автобус с этим?..
            -	А здесь - ничего... - усмехнулся бородатый, - здесь стеклянные бусины всех цветов и от-
      тенков, какие только существуют на земле. Я могу показать тебе их, только не сейчас, потому что
      смотреть в спешке на мои сокровища нельзя. Ведь ты можешь представить себе, что такое кол-
      лекция световых оттенков.
            -	Да, я найду смысл в твоей коллекции. Ко всем твоим оттенкам я подберу подходящие
      обиды и огорчения, печали, раздражения, восторги, тайные радости... Сколько всего накопилось
      за жизнь. Посмотрим, хватит ли оттенков, а то я ужасно боюсь повторений...
            - Повторений не бывает, потому что у каждого - свой оттенок. Тут автобус загудел и стал
      большим. И все обозначилось в нем, как в жизни, - сиденья, люди, водитель, плывущие мимо
      окон гастрономы...
            - Так значит, я спала...- тряхнула головой Аламея и почувствовала, что рука ее оцарапалась
      о край соломенной шляпы сидящего рядом человека. Человек сидел неподвижно, сложив на гру-
      ди руки и чуть прикрыв глаза.
            - Карро! - тихонько воскликнула Аламея. - Это ты ввел меня в состояние игрушечности?..
      Зачем было возвращать ко мне того поэта? Он - умный, талантливый, но не по мне: больше напо-
      минает механизм. Это чужое для моей души. Ты воссоздал его в моем сне более утонченным... Но
      это уже из твоего запаса чувств. Неужели не понимаешь: я хочу с тобой...
            - Боже, - сжал он руками голову, - раствори в себе все сущее - это и есть со мной. Внешние
      преграды - все равно, что башмак для муравья. Энергия души идет сама по себе, а все более при-
      митивное я не переношу. Формы, формы - все равно, что каменные очки на глазах. Зачем? Ведь и
      ты не можешь, как все…
            - Тогда появляйся чаще, чтоб я умела самовоссоздаваться.
            - На нас уже оборачиваются. Люди не привыкли к разговорам об ином. Им страшно инте-
      ресно. Давай выйдем!
            - А почему людям нельзя знать то, что им интересно?
            - Ты наивна, девочка. Если все великозорцы освободятся от стереотипов, штампов, значит,
      они освободят проход для новой мысли. Общество Великой Зари взойдет на высший виток разви-
      тия. Оно станет соображающим обществом. И кто тогда будет возводить на площадях гигантские
      мясорубки, чтобы перемалывать через них картон? Кого можно будет заставить разливать на го-
      родских площадях моря, чтобы потом засыпать их мусором? Люди узнают цену труду и цену че-
      ловеческой культуры. И тогда каждому покажется унизительным внимать речам мусорщицы,
      возведенной в ранг министра культуры. И если с картин художника несет мертвечиной...
            Тут автобус завизжал тормозами, и они вышли. Пахло одуванчиками. Это опять железная
      стрекоталка в форме маленького бизона стригла голову одуванчиковой поляне. Из разухабистой
      липы репродуктор выплевывал на свет одну и ту же пропиливающую мозги мелодию - «Гимн за-
      мученному кузнечику».
            В глазах Аламеи вдруг ясно и отчетливо возник весь кладбищенский бум. Ей уже пред-
      ставлялось, что вся жизнь состоит из перетаскивания родственных гробов. Вот с одного пригорка
      на другой ползут маленькие, как муравьи, люди. И у каждого на спине - то по одному, то по два, а
      то и по целой эстакаде гробов. « Традиция, преемственность!» - кричал репродуктор с липы. Ба-
      бочки поднимались в воздух, открывая небу крохотные узорные гробики, привинченные к спине.
      Будто маленькие люди, поднимаясь в небо, обрастали крыльями и не могли освободиться от тя-
      нущего к земле груза.
            «Да здравствует наша великая наследственность великозорцев!» - испражнялся репродук-
      тор на липе.
            Тройка мощных гробов танцевала на подстриженной поляне. Гробы танцевали, а их раде-
      тели суетились вокруг, смахивая щеточками пыль с густого вишневого бархата. Глядя на этот  та-
      нец под «Гимн замученному кузнечику», из окон высовывались родственники гробов - другие
      гробы. Клацая крышками, они выказывали свой гробовой восторг.
            Две траурные вороны то и дело переносили из гнезда в гнездо гробики с яйцами.
            - Какие они маленькие. Я так боюсь за них, - проронила Аламея, глядя на вылупляющихся
      из яйца собачат. Родители проделали над ними эксперимент: вывели в гнезде, не подумав о том,
      как они будут спускаться вниз... Не подумав и даже не дав им крылья... А еще говорят, что все за-
      висит от каждого из нас.
            «Каждый из нас - сам творец своего счастья», - патетически ораторствовал репродуктор.
            - Ну что зависит от этого собачонка, вылупившегося в гнезде на высоком дереве, от этого
      бескрылого собачонка? Что может зависеть от поезда, идущего по рельсам и управляемого маши-
      нистом? От кувыркнувшегося с горки автобуса? Что?
            Карро молчал. Грубый отворот черного свитера, словно влитой, входил в его плечи и дер-
      жал подбородок. И как бы не был разноцветен мир, тайные чары только у черного цвета. Так ду-
      мала Аламея, вглядываясь в его такие же черные с желтыми фонариками из глубины зрачков -
      глаза.
            - Внешне мало что зависит, - сказал он, отыскав ее сиротливо провисшие в воздухе паль-
      цы. - Но есть линии духа. Все, что могут сделать люди сейчас - это наполнить силами небо вокруг
      себя, довести разумный слои атмосферы до самовозрождения, до способности генерировать идеи
      и восстанавливать равный обмен разума самостоятельной природы с разумом природы человече-
      ской. Глупость, страх, плебейство, ханжество, хамство, мании величия во всех их вариациях бу-
      дут вытягиваться из людских подкорок и выводиться в пустоты космоса, в распад. А на освобо-
      дившиеся места природа сама будет внедрять высшие категории духа. Но пока человеческая глу-
      пость забила разумный слой атмосферы. Разум природы иссыхает от духовного регресса челове-
      чества, от ничтожества и безбожества. А человек, прохаживаясь по своему жизненному кольцу,
      по своему ограничительному кругу действий, по своему участку мысли, забыл о том, что должен
      постоянно включать мозг и развивать тот самый участочек, которым управляет душа. Но вместо
      этого, в полной беспомощности от собственноручно содеянного, наш лучший в мире великозорец
      в пылу деятельной горячки перестраивает кладбища...
            «Экстренное сообщение, - проснулся репродуктор на липе, - с сегодняшнего дня объявля-
      ется переустройство Святотатского кладбища. На кладбище будут построены новые павильоны,
      холлы, бассейны, бани, теннисные корты, столовые - словом, все, что необходимо для отдыхаю-
      щих. Просьба к арендующим на кладбище места - разобрать на время переустройства всех своих
      покойных родственников по домам. Повторяю, это только на время переустройства!»
            Не успел репродуктор закончить свое экстренное сообщение, как по улице Бизэ Алябьева
      пошла мощная бульдозерно-экскаваторная техника. Впереди нее, как собачонка, бежала все та же
      пушечка на колесиках, расчищая дорогу огнетушительной пеной.
            - Все, что ты говоришь, милый Карро, для меня мало утешительно, - сжала его пальцы
      Аламея, - Ты мыслишь себя человеко-Богом, но и я мыслю себя не меньшим существом. Такой
      вот атавизм нашей действительности...
            -	С чего ты взяла, что это наша действительность? Я такую действительность не создавал.
      Я не экспериментировал и не способствовал выращиванию собак в вороньих гнездах и не пожи-
      рал плоды экспериментов, пожимая плечами вслед срывающимся с гнезд и вдребезги разбиваю-
      щимся о землю собачатам. Я не разрушал экологию и никогда не был отцом Великой Зари. Тебе
      же все это досталось уже в готовом виде. Единственное, что ты можешь - прекратить глупую за-
      тею с кладбищем, переубедить людей, направить их мысль на полезное и живое.
            -	Но, - опустилась на еще не подстриженный одуванчиковый лужок Аламея, - Бог дал мне
      высокие мысли, а Дьявол отнял возможность переправлять их людям. Бог создал меня поэтом, а
      Дьявол не допустил мою поэзию к человеческому пониманию. Бог вселил в меня любовь. Дьявол
      не дал для нее объекта, лишил выбора и отодвинул от меня людей. Я как будто с ними, среди них,
      но как будто это и не я. Я страдаю от бесконечной дури, открывающейся моим глазам, но не в си-
      лах что-либо изменить. Я страдаю от бездушных сыто живущих глупцов и от сморщенной чело-
      вечности на лицах нищих. И Бог и Дьявол специально подкидывают мне глупцов и нищих, чтобы
      страдания мои были беспредельны, чтобы беспомощность чувствовалась острее. И где-то есть
      счастливые похожие, живущие на одной лестничной площадке, и, поминутно заглядывая друг к
      другу в гости, они способны изливать каждую новую меру души, каждый новый творческий им-
      пульс. И творчество их растет. Бог показал мне, что такая жизнь возможна. А Дьявол подтвердил,
      что не со мной. Как невыносима сила нереализованного ума. Все равно, что до отказа набитая ко-
      пилка, которую никто никогда не откроет, хотя бы из любопытства - взглянуть, что там, медяки
      или золотые монеты?
            - А разве только этим можно измерить содержимое? - сотворив оправу из одуванчиков, ти-
      хо произнес Карро. - У тебя своя миссия на земле. Твоя задача пропустить через себя, обогатить
      чью-то нереализованную душу, которая столетьями была нереализована и копила в себе силу.
      После тебя родится Байрон или Пушкин. Родится из накопленного тобой и еще десятками
      НЕКТО, чьи души передавались друг другу по наследству и несли во времени груз из своих твор-
      ческих страданий, из своих неустроенных жизней, из своих устремлений в небо, но приземленно-
      го выживания здесь. Твоя душа - хозяйка в своем временном отрезке, в возможности пережить и
      перестрадать больше многих. Быть неузнанной, быть невидимой в этой всечеловеческой бане и
      однажды выйти не собой, но своим продолжением духа в другом отрезке времени, где хозяйкой
      будет чья-то другая душа. Ей станет некогда страдать и накапливать, потому что всего в ней бу-
      дет достаточно, и настанет ее пора искать прорыв в непробиваемости. Пробивать - будет ее мис-
      сия. Именно она станет великим поэтом, но в ней будешь и ты, выдержавшая свой путь во време-
      ни и до конца. Вот что еще копит человек. И потому в копилке могут быть не только золотые или
      медные монеты... И потому не это важно. Принято говорить, что человек - хозяин своей судьбы,
      но ты этому не верь. Ни одна судьба не свершалась без воли всевышнего и без помощи других
      людей, посланных тебе по его воле. Сколько ты будешь одна, столько ты будешь и бессильна с
      одной, видимой, стороны, и могущественна с другой - не видимой никому. Поэтому нет пустых
      жизней, нет случайных в мире людей. Это высший разум собирает в копилку своих познаний все
      наши жизни. Ведь эксперименты ставятся не только на Земле и не только среди великозорцев.
            Она чувствовала, как по мере высказывания истончается и пустеет его душа. И вместе с
      его словами пускаются в свое предзакатное странствие поздние одуванчики. И пустеет лужок, на
      котором больше не взойдет ни одного одуванчика, потому что кончилось их время. Время оду-
      ванчикового цвета.
            Карро втянул голову в свитер. И всего себя втянул в свитер. И черный шерстяной клубок с
      золотым фонариком внутри укатился на небо и стал всего лишь теневой стороной облака.
            По подсолнечной горке все так же двигался маленький желто-красный автобус. Он чуть
      притормозил, когда она поравнялась с остановкой, но Аламея раздумала, не захотела снова стать
      игрушечной и, помахав автобусику рукой, пошла дальше.

            НА ГОЛОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ КРОВАТИ В ЗАРОСЛЯХ КИПРЕЯ.

            С высоты камня всё было очень хорошо видно. На Святотатском выступал знаменитый П-
      эн. Он говорил о новом великом значении переустройства кладбища. Он говорил, что во всем ми-
      ре еще не додумались до такой благотворительности и что во всей Вселенной еще не созданы та-
      кие блага для заслуженно ушедших на вечный отдых, на вечный покой. Он говорил, что именно
      Великая Заря первая подала миру такую идею, что всем писателям уже сегодня можно писать о
      старом разрушенном кладбище, о его поржавевших крестах, о покосившихся могилах и полном
      отсутствии современного комфорта. Уже сейчас можно обвинять старого, оставившего свой пост
      могильщика Пашку с бамбуковой палкой и сообщить великозорцам, что палка заменена на ду-
      бинку новейшей современной формы, что теперешний могильщик Петров обязуется денно и
      нощно отдавать себя кладбищу и ничего взамен не брать, когда старый могильщик Пашка, свя-
      тотат эдакий, брал. Уже сейчас современные писатели могут рассматривать его образ с мораль-
      ной стороны. Открытым остается вопрос о том, сколько этот подлый могильщик Пашка душ на
      старом кладбище уложил по своей корысти и со скольких покойников взятки брал?
            - Товарищи! - кричал П-эн на все кладбищенское царство. - Такого больше не повторится!
      Вы видите, как идут по улицам бульдозеры и экскаваторы. Это на Святотатское кладбище. Это
      новая техника будет строить старую жизнь!
            Аламея завесила камень лопухом, потому как смотреть и слушать это вредно даже лесно-
      му таракану, если таковые водятся.
            Она вдруг почувствовала, что ей больше некуда и незачем двигаться, и что во всей Вели-
      кой Заре нет ни одной родственной души. Села на ступени красного мрамора и стала глядеть на
      бывшее площадное море. Из кучи мусора еще кое-где торчали хвосты и головы недоеденных
      кошками золотых рыбок, недопроданных кооперативом изумрудных лягушек, мода на которых
      возникла мгновенно и так же мгновенно отошла, не успев возвестить о себе миру.
            Ее босые ноги мерзли на красном мраморе. Солнечный день заканчивался, и на смену ему
      надвигалась страшная растерянность. Извечный вопрос «куда себя деть», как хорек, подгрызал
      сердце.
            Чуть в стороне от красных мраморных ступеней, ведущих к свалке мусора, полыхали за-
      росшие кипреем клумбы, Аламея разглядывала идущий к солнцу кипреевый пух и вдруг увидела,
      как что-то металлическое блеснуло на солнце. Она прикрылась ладонью от скользящих в глаза
      лучей и обнаружила в зарослях кипрея спинки металлической кровати. На обнаженной пружини-
      стой сетке сидел ее вчерашний знакомый поэт. В эти минуты одиночества и отчаяния она обрадо-
      валась даже ему.
            -	Ксандр! - кинулась к нему Аламея и тут же ободралась о торчащую из кроватной сетки
      пружину. Кровать закачалась, потому как под бывшим Площадным морем и теперешней свалкой
      завелось болоте. - Ты что здесь делаешь? - облокотилась она на спинку кровати и уселась по-
      удобнее, подогнув под себя ноги. Так давно хотелось обо что-нибудь облокотиться и снять на-
      пряжение со спины. И сесть вот так, подогнув колени. И так давно хотелось задать хоть кому-
      нибудь этот вопрос: «Ты что здесь делаешь?»
            - Живу я здесь, - как-то рассеянно, не отрываясь от пишущей машинки, проронил Ксандр.
      Вид у него был весьма странный: в одних плавках на голой кроватной сетке и с пишущей машин-
      кой на заостренных коленях.
            -	Вот, - наконец-то скинул он заполненный строчками лист, -сарайчик свой весь до брев-
      нышка продал и мебелишку всю продал до последнего матраца, и одежку, вон даже доски поло-
      вые и те отодрали да увезли. Зато вот - купил пишущую машинку, кучу бумаги, копирок, лент,
      авторучку и три квадратных метра земли. Я их даже очертил, видишь! Никто теперь не в праве
      согнать меня с этих трех метров. Сегодня знаменательная дата: я закончил последнюю строчку
      стиха и теперь буду писать только роман. Роман про человека, сидящего на голой железной кро-
      вати среди кипрея, рядом с красными мраморными ступенями, ведущими к свалке, и про жизнь
      вокруг этих трех квадратных метров земли. Вот это будет роман1!
            Он смеялся и всхлипывал одновременно и совсем был не похож на вчерашнего Ксандра из
      Прамира своей поэзии. Куда только девались и цинизм, и самоуверенность нищего, прогляды-
      вающего из лохмотьев? Теперь это была уверенность только в свои силы, уверенность отрешен-
      ного от жизни творца, сила и могущество таланта, презирающего невозможность своего сущест-
      вования.
            -	Чудненькая метаморфоза...- не отрываясь от своих босых ног, произнесла куда-то вниз, в
      зарождающееся под мусором болото Аламея. - Только ты кое-что не учел. Ты не учел, с каких по-
      зиций твой читатель, если он только возможен вместе с выходом книги, простой великозорец, бу-
      дет расценивать твой роман? Он кинется разбирать характер героя, его нравственность, его образ
      жизни. И получится, что герой романа - безнравственен, потому что сидит посреди города в од-
      них плавках на голой, предназначенной для сдачи в металлолом кровати. Он пытается утвердить
      себя стишками. Это единственный род его занятий. Глупыми стишками, прочтение которых по-
      зволительно лишь пробившимся людям, людям с именем. У героя нет созидающего начала, пото-
      му что к своим тридцати годам он не добился в жизни ничего, кроме этой кровати и трех квадрат-
      ных метров земли, на случай жилья и на случай могилы. Герой не типичен для нашего времени и
      более того, растлевает молодые растущие умы. Какой пример подает он для молодежи? Продать
      все, чтобы купить пишущую машинку? Что подумают иностранцы? Они подумают, что наши
      пишущие машинки стоят так дорого, что приобрести их можно, только продав все свое имущест-
      во. И поэтому в нашей Великой Заре больше не плодятся такие высоты литературы, как Лев Тол-
      стой и Пушкин. Роман социально опасен и вреден. Ну что, скажешь, я не права?
            - Смешная ты, - с тенью задумчивости произнес владелец железной кровати, - сочувству-
      ешь, а у самой и этого нет. Карабкаешься по скале...
            От этих слов состояние надвигающейся веселости быстро исчезло.
            - Жизнь такая...- сказала она потухшим голосом, вылавливая из кипреевой розоватости его
      глаза, - или на скалы карабкаться, или кладбища строить для новой жизни...
            - Кладбище для новой жизни? - усмехнулся будущий романист в плавках. - Зачем для но-
      вой жизни? Существует лишь та жизнь, в которой мы живем. Мое кладбище - всегда со мной, под
      этой кроватью, - сказал он и толкнул пяткой сизую землю. - Под этой кроватью мой папаша ле-
      жит. Заслуженные покойнички в свой круг его не пустили. Так что я от общества Великой Зари
      совсем отгородился: на трех квадратных метрах разместил и свою жизнь и отцовскую....
            Голос его уже слегка подпрыгивал, как шмель над цветком. Всякий пишущий человек
      поймет, что это именно то состояние, когда творцу пора творить, но кто-то случайный все еще
      держит его время за золотой хвостик. Аламея чувствовала его состояние неуюта, и все же ей ка-
      залось, что нехорошо оставлять человека в таком запустении между протухшими Лихим и Воз-
      вышенным площадными морями. Нехорошо оставлять посреди заросшей кипреем клумбы, как
      единственную черную стрелку цветочных часов, беспокойно вращающуюся вокруг себя по розо-
      вому циферблату со стертыми цифрами. К тому же собирался дождь. Об этом оповещали жуки-
      бражники и шмели, повисшие на иван-чаевых кустах и на бороде Ксандра.
            - Давай хотя бы сделаем навес над твоей кроватью, - предложила она робеющим голосом.
            Он ударил по клавише машинки, потом остановился, замер, посмотрел странно, как-то
      сквозь ее хитон и такими сдирающими кожу глазами. В глазах этих на секунду что-то всколыхну-
      лось, будто в его сознание вернулась та женщина из воздушного мира с покрывающимися измо-
      розью плечами. Тогда она лежала в воздухе, с той стороны света, во снах Владыки, лишь волосы
      тянули ее к сгущенному, где-то далеко внизу голубеющему слою земли. И теперь ему вдруг
      страшно захотелось узнать, как будет лежать эта женщина на стебельках травы, удержится ли на
      тычинках цветов, на облачке кипреевого пуха? И еще хотелось узнать, каким станет ее тело, если
      его переместить из воздуха на обычную, чуть припорошенную цветочными лепестками землю?..
      И если слегка, лишь краешком ладони чуть придавить к земле?..
            И он уже попытался встать. Обезумевшая рука потянулась через полотно рассеянного гро-
      зового света к единственной мягкой складке хитона, ниспадающего с ее плеча. Пальцы уже при-
      готовились распотрошить эти сыпучие барханы складок по подолу... Он был, как в бреду... Но -
      пишущая машинка! Она плотно приросла к коленям. И ее нельзя было снять и поставить ни на
      сырую землю, ни на пружинистую кровать. Туча уже пальнула по его ограждению первой дробью
      капель, и он замер в смертельной растерянности: Аламея... машинка... бумага... дождь... Нет, а как
      же бумага? Что с ней теперь будет?..- И рука, потянувшаяся к ее хитону, вернулась, как думы мо-
      лящегося возвращаются в молитвослов, как отыгравшие пальцы гусляра возвращаются на свои
      колени, как оторвавшиеся от деревьев птицы всегда возвращаются к своим гнездам, а самолеты -
      к своим аэродромам.
            Пластмассовые клавиши... Не женщина, а пластмассовые клавиши машинки пробивали то-
      ком кончики его пальцев и все тело.
            - Как же бумага? - отрешенно бормотал он, разводя по белой мелованной поверхности
      листа цепочку оброненных небом водяных галактик. Не в силах ни куда-то бежать, ни спасать
      свое единственное, не сравнимое ни с какими благами жизни богатство - возможность писать - он
      замер, как внезапно парализованный у самой финишной черты спортсмен, в четверти секундах от
      наград, славы и почета. И в эти четверть секунды, пока поравняются с ним, а потом опередят дру-
      гие, он передумает всю жизнь и успеет пообладать всем, что ему предназначалось, не явись ко-
      варство судьбы... И он представлял, как намокнет, разбухнет мелованная бумага, как поржавеют
      тонкие механизмы железной богини, передающие его мысли белой бумажной плоскости - струж-
      ке, снятой для его разума и фантазий с заоблачных сосен или самих облаков.
            Как ненавидел он теперь это забившееся в дальнем углу кровати существо, этого живого
      человека, прервавшего строй его фантастических мыслей, отвлекшего от истинно сущного, дан-
      ного только ему от Бога и Земли...
            И тут снова раздался дробный залп, но уже ни одна капля не упала на бумагу, потому что
      над его кроватью навис легкий паланкин с нарисованным солнцем и нарисованным небом...
            - Да-да, - рассеянно смахивая с бороды шмелей, рассуждал Ксандр, - это дань каждому
      творцу: в пик грозы видеть над собой паланкин из синего неба, чтобы с пронзительной болью пе-
      редать людям томящийся в душе свет...
            Он опустил на клавиши пальцы, переполненные творческим нетерпением и, чуть оторвав-
      шись от машинки, увидел, как в другой, дальний дождь, уходит Аламея. Он увидел, как стекают
      по складкам ее хитона сжавшиеся волосы, как стекают на траву фалды ее хитона... Где-то там, в
      дальнем дожде, в прамире, она ляжет на воздух и будет спать. И на этот раз сон ее станет спокой-
      ным, потому что, уходя, она все-таки успела накинуть на спинки его кровати паланкин из синего
      неба и защитить от дождя...
            Но сейчас в дальнем дожде ее сиротливо сжавшиеся волосы уплывали нетронутыми... И
      так хотелось ладони пронестись за ними вслед. Но железная колдунья не отпускала к живой.
      Именно свои пластмассовые клавиши заставляла гладить эта железная колдунья, так точно вы-
      числившая свое место между Лихим и Возвышенным морями, вернее, миражами морей у единст-
      венного крылечка, ведущего прямо к кровати и бедственно торжествующего на голых пружинах
      неприкаянного, не принадлежащего себе человека.

            НИЩЕНКИ В ЦВЕТАХ И ДЯДЮШКА В ХОЛОДИЛЬНИКЕ.

            Свет мой - зеркала на крыле шмеля.
            Вдребезги крылья - вдребезги я!
            Усталые нищенки дремлют в цветах...
            Как жизнь печальна...
            Цветы на лохмотьях, из лохмотьев цветы.
             И в каждом осколке - разбитая ты,
            Отмечена жезлом Царя нищеты...
            Как жизнь печальна...

            ...Аламея неуверенно ступала по знакам дальнего дождя. Неуверенно, как снег ступает по
      воспаленной от гейзеров земле, как холода закрадываются в отмирающие жерла вулканов. Ветер
      и дождь несли по Великой Заре обвисающий, но пока еще не прибившийся к земле пух. Пока еще
      лавирующие между капель, не желающие знать своего предназначения, легкие, как поднявшийся
      в небо пар океана, они хотели еще на чуть-чуть задержаться в своем торжественном грозовом по-
      лете.
            - Ничто, ничто в природе не хочет сдавать своей высоты, даже во имя другого... - шептала
      Аламея, оглядывая странные лунки в разметавшихся стеблях иван-чая. В каждой такой лунке по-
      одиночке, словно в отдельной монастырской клети, сидели старухи-нищенки. Они отгородились
      друг от друга стенами высокого кипрея и тайно перебирали свой хлеб. Разламывая, мочили они в
      дожде каждая свой ломоть и, едва прикасаясь бесцветными, как дождь, губами к этой скудной
      милости, они замирали, подобно сфинксам или богам, прикоснувшимся к чаше с миро.
            Будто не какой-то там размоченный дождем сухарь, а целительную божественную силу
      отправляли они в недра своей истлевающей материи из пока еще живых тканей и мускул и пока
      еще жаждущей воды и хлеба.
            Аламея остановилась рядом с одной из них. Лицо у нищенки было похоже на рассеченную
      краюху ржаного хлеба, медленно расползающуюся в дожде. Старушка держала перед этим лицом
      две ладони, напоминающие поржавевшие перья папоротника. С одной она сама слизывала раз-
      бухшие крохи, с другой их склевывал воробей, принимая старушечьи ладони за обыкновенную
      кормушку. Непокрытые белые волосы старушки, собранные на затылке в птичий хвостик, безро-
      потно принимали на себя дождь.
            - Бабушка! - подобрав подол хитона, подсела к ней Аламея, - что же вы так с головой не-
      покрытой? И что же все порознь?..
            - С головой непокрытой? - почти безучастно, будто ее давно уже нет на этом свете, произ-
      несла старушка. - А что ее покрывать? Голова моя всю жизнь открыта была. И уже ветры ее хле-
      стали, хлестали, и уж дожди ее били-мочили, и сколько градин об нее раскололось, и сколько сне-
      гов обожглось. Всю жизнь, что с неба ни падало - то на голову. Что ж ей теперь-то в старости бо-
      яться?. Много ли ей еще терпеть осталось? Чего уж там прикрывать...
            И она расстелила по траве свою широкую, выбеленную дождями и снегами юбку, укрыла
      лицо широким рукавом со следами былой вышивки у предплечья, потом, обхватив, как подушку,
      пучок стеблей, стала клонить голову на осыпающиеся мокрые лепестки. Много ли надо для сна с
      ее-то двумя-тремя граммами силы, истощившейся за день?. .
            -	Спи. бабушка, спи. - прошептала над ней Аламея. Укрывать старушку от дождя было
      бессмысленно и даже жестоко. Божественной купелью был для нее этот дождь в крошеве цветоч-
      ных лепестков и листьев. Аламея поднялась с коленей. Старушка повернула к ней голову и, дре-
      мотно слизывая с губ мокрые лепестки - воспоминания о трапезе, сказала:
            -	Ах, прости, деточка. Я еще не все ответила. Почему мы порознь? Да чтобы за нищету
      друг друга не презирать. Так оно легче. И не презирать, и своей не упиваться. Все - с миром, все -
      с Богом. Сам по себе человек родится на свет, сам по себе свет покидает...
            Она крепко обхватила пучок кипрея, как в своем никому не ведомом, исчезнувшем за пе-
      ревалами лет детстве. Теперь она казалась Аламее пятилетней девочкой, которая уносила в свой
      сон любимую пуховую подушечку в оборках и кружевах, и сон от этого делался кружевным, про-
      зрачным...
            Аламея впервые подумала о матери. Наверное, и у нее когда-нибудь была мать. И она так
      же уходила от мира людей в заросли цветов и свивала там себе лунку, и делила с воробьями до-
      бытый у людей хлеб. А однажды, пришел час, и она свернулась в калачик, подогнала под себя ко-
      лени и улетела в закат. Именно в закат, потому что он самый красивый, горячий и таинственный.
      Но сама она ничего этого не помнила. Она помнила лишь, как вышла на свет из ворот клубящего-
      ся тумана. Все вокруг полыхало, листья морщинились на весу и на лету плавились птицы. Она
      вышла из ворот в хитоне и с узелком обгоревших рукописей. И кто-то крикнул за спиной: «Ала-
      мея!». Так она узнала свое имя и с ним вошла в Великую Зарю, где сразу стала чужой всему,
      всем, и себе самой тоже.
            Нищенки, словно земные бугорки, спали в цветах под дождем. Аламея обошла их лунки
      стороной. Разговаривать со старухами-нищенками больше не хотелось. Да и зачем тревожить их
      сон. Ей хотелось дождаться окончания дождя, как хочется дойти до конца завораживающего пре-
      красного романа. И вот из светящейся точки, словно из сжатых губ, расплылась по небу полоса-
      тая улыбка. Аламея скинула с себя тяжесть переживаний и, словно на поднебесную арку, повеси-
      ла на середину радужной улыбки качели. Мысленно она села на эти качели и стала раскачиваться
      в заполошных сумасшедших ветрах над всей Великой Зарей. И раскачивалась так целый час, пока
      улыбка не выпрямилась, и закат не сжевал ее, словно большую полосатую конфету.
            Мысленно можно все. И Аламея не воспринимала людей, которые видят и чувствуют мир
      буквально, а потом еще считают за великий труд описывать эту буквальность в книгах. А кто-то
      еще считает за достойный труд всю эту буквальность читать, будто сам не живет похожей жиз-
      нью среди похожих людей. Нет, обязательно надо, чтобы кто-то с писательским именем охарак-
      теризовал всех рядом живущих и разделил человеческую кучу на положительных и отрицатель-
      ных. И тогда можно будет упиваться слезами над несчастными героями, будто те несчастные, что
      рядом, и на самом деле существуют, не достойны ни помощи, ни слез. И тогда можно будет него-
      довать над книжными злодеями, заискивающе улыбаясь при этом злодеям живым. И тогда можно
      будет узнавать свою собственную жизнь по книгам, через восприятие дерзнувшего написать, буд-
      то без книг эта своя родная человеческая жизнь совсем неузнаваема.
            Аламея вспомнила обгорелые рукописи, которые когда-то унесла из клубящихся ворот в
      маленьком узелочке. Ей все время хотелось их почитать, но всегда не хватало времени. Мучила
      совесть за то, что не хватало времени, но его все равно не хватало. И только теперь она поняла,
      что в состоянии их прочесть. Села на обгоревшее дерево, вынула из забитого мхом дупла желто-
      пепельные страницы и начала читать нечто о неизвестно каком времени.

            Несу прошение за три девять Кремлей,
            В подспорье взяв дух трав, возвышенных и пряных.
            «Позвольте людям строить жизнь людей,
            Заботиться о судьбах и о главном,
            О продолженье мира в космосе земном...»
            За три девять Кремлей несу прошенье.
            Пусть, как для всех, не будет мне прощенья,
            Но я иду за три девять Кремлей.

            Аламея мучительно пыталась вспомнить, что означало слово «кремлей». Она била пяткой
      о наждачную поверхность засыхающей коры и вдруг вспомнила когда-то и где-то подслушанный
      случайно разговор о том, что на месте сегодняшней гигантской мясорубки у «Окоема» когда-то
      на протяжении многих веков стояли какие-то кремли, где выпекались фантастически вкусные
      пряники в потрясающе малых количествах. Пряников всегда на всех не хватало, и потому ограда
      не выдержала постоянного натиска желающих их отведать, и толпа голодных разнесла эти крем-
      ли по домам и по сумкам.
            Узнать что-то большее Аламее не удавалось, потому что вся история Великой Зари держа-
      лась в строжайшем секрете. Даже самые ученые историки знали одну единственную коронно-
      историческую фразу: «Раньше все было хуже, а вот как пришел Великий Лекарь»... А еще недав-
      но кто-то выпустил в свет запретное слово «мутанты». Слово еще на лету гремело цепями, и ве-
      ликозорцы гнали его от себя прочь. Одни утверждали, что «мутанты» - это вид ископаемых кома-
      ров, другие говорили, что это проштрафившиеся предки Мутяры, и потому о них велено молчать,
      не то народ разгневается и велит выкинуть этих Мутяриных предков со знаменитого Святотат-
      ского кладбища.
            В любом случае Аламея решила, что странная рукопись с непонятным словом «кремли»
      представляет собой не только литературно-художественную, но также историческую ценность,
      поэтому она решила сходить к М-ову 1. Ибо от него зависели все шлюзы и кингстоны литератур-
      ного «Облапа». Найти М-ова было несложно, потому что он постоянно достраивал себе памятник,
      все вытягивая и вытягивая в небо гранитную шею, назло М-ову 2 и П-эну.
            Аламея сняла великого литературного строителя прямо с памятника и приняла его при-
      глашение поговорить на серьезную тему у него дома.
            - Конечно, - расхаживал М-ов 1 по комнате, булькая трясущимся под майкой животом, -
      все лучшее - в литературу. Все обновим, почистим, помоем и бугорки, какие надо, сделаем, и ямы
      промерим. А уж новые саваны - так это за раз, хоть сто штук можем сшить. Ну а над гробом мне
      бы хотелось такую маленькую лечебницу сделать. Дядюшка давно мечтал о более качественном
      медицинском обслуживании. И конкурсы можем устроить на лучшее место отдыха под кладби-
      щенским солнцем. А вы, наверное, насчет анкетных данных? - обратился наконец он к Аламее и,
      не дав ей раскрыть рта, продолжил: - у дядюшки данные - самые анкетные. Даже тапочки, сколь-
      ко в земле пролежали, а все белые. Но мы сначала клюковки дернем. - И М-ов с энтузиазмом по-
      лез в свой огромный холодильный шкаф. Он был очень рассеян, видимо, продолжал обдумывать
      великие государственные дела в литературе, и потому не заметил, как из открытой холодильной
      дверцы, посверкивая кристаллами на бровях, выпал дядюшка, взятый домой своим заботливым
      племянником на время реконструкции Святотатского кладбища.
            - Конечно, то, что вы принесли, гениально, - сказал М-ов, машинально запихивая дядюшку
      обратно в холодильник, - но надо же совесть иметь. Кто знает, сколько продлится эта реконст-
      рукция, и надо ли мне приобретать новый холодильный шкаф? Да и потом не понимаю, что за
      бестактность, деньги я за пять поколений вперед уплатил, а держать у себя дома должен...
            Казалось, что он разговаривает с темнотой. И никакой Аламеи, и никаких стихов перед
      ним не было и быть не могло. Вот дядюшка в холодильном шкафу - был. Дела на Святотатском
      кладбище - были. Несправедливость по отношению к проблемам М-ова - была.
            - Извините, но я о стихах... - попыталась перебить его Аламея, - вот из этой рукописи. Ка-
      кие-то необычные...
            -	Ну, о стихах я уже сказал, - слегка раздраженно булькнул животом М-ов, - идите и про-
      бивайтесь. Хотя я не знаю, по карману ли вам будет. За одно место там не берут, а сразу за поко-
      ление, чтобы потом всех рядышком уложить. И надо проявлять волю, настойчивость, характер,
      чтобы не в свою яму не зарыли...
            В это время в холодильнике что-то грохнулось.
            - Опять дядюшке неймется, - кинулся к дверце М-ов, - прыгает с полки на полку, как не-
      нормальный. Будто на верхних полках хуже, чем на нижних. Вот народ ведь! Ну, из всего выби-
      рает, что получше...
            Он по пояс залез в холодильный шкаф, примотал дядюшку к ножке окорока и, пригрозив,
      чтобы сидел тихо, не то в яму вместе с Жучкой закопает, вопрошающе взглянул на Аламею:
            - Чего еще надо? Вон и так сколько ценного уже сказал!
            Гостья понимала, что глупо о чем-либо спрашивать литературного мэтра, ибо вся его ли-
      тература завершилась еще во времена молодости Великого Лекаря. Но какая-то безуспешная раб-
      ская надежда заставила ее протянуть руку к каменному истукану. Протянуть руку к монстру, ни-
      кому и никогда ничего не дающему, но добрейшему в своих обещаниях …
            - А про стихотворение «Ретроспектива дня» вы что скажете?
            -	Ну, - похлопал ее по плечу М-ов, - что касается перспективы попасть на Святотатское, я,
      честно скажу, не знаю. Но  и скажу по секрету, что слыхал, будто новое будут возводить по со-
      седству, с улучшенной планировкой, от Союза Чести не имеющих. Хотя, - булькнул он животом
      уже более благожелательно, - какая вам разница: имеющие или не имеющие, главное, чтобы от-
      дыхалось на нем лучше. Ну, это в шутку, конечно, - заговорщески прошептал М-ов и опрокинул
      стакан с «клюковкой». - Честь надо иметь в любых условиях, не взирая на перспективы. - И он
      довольно погладил проглядывающий сквозь полуистлевшую майку кусочек розового брюшка с
      пупком.
            На том исторический разговор, или разговор на историческую тему, был закончен. Аламея
      еще спросила о «мутантах», но М-ов, каким-то едва уловимым образом подражая Великому Ле-
      карю, сказал, что это не только бесполезно, но и не безопасно: После чего опять перешел на тему
      Святотатского и дядюшки в холодильнике. Тема супер-кладбища была открытой, и потому все
      общество великозорцев, включая и М-ова, говорили о ней запоем и не могли наговориться.

            ИДЕЯ ПЕРЕУСТРОЙСТВА ПЛОЩАДНЫХ МОРЕЙ В КЛЮКВЕННЫЕ БОЛОТА.

            Великий Лекарь нелегально возвращался из своего похода на Святотатское. Он шел все
      теми же задками огородов и на пути следования был строго пунктуален, даже капроновый чулок
      повесил у того же забора на тот же малиновый куст.
            Настроение у него было благостное, потому что в голову пришла новая идея. Идея оказа-
      лась столь привлекательна, что даже дома отец Великий Зари не заметил отсутствия своей милой
      лапочки Мутяры.
            - А что, - раскинулся он на еще недавнем спальном месте Глазёнкина, - с неудобствами
      покончено, пора город в порядок приводить.
            Натянув на нос одеяльце из голубого атласа, он торжественно крикнул:
            -	Глашатая, сюда!
            - Слушаю-с! - словно из-под ковра вылез глашатай, будто всю жизнь лежал там в полной
      готовности вылезти, как только его пожелают.
            - Так, - хрумкая капустным листом, приступил к изложению мысли Великий Лекарь. - На-
      завтра, Пунька, вместе с Сивучем провозгласите, чтобы бывшие Лихое, Возвышенное, а также
      Третье площадное море засеять клюквой. Там все равно теперь болота. Пусть эти болота не пах-
      нут, а клюквой краснеют. Тамошнее НИИ переместить, а на его место ликерный завод для «клю-
      ковки» поставить. Пусть в Великой Заре такой комплекс будет «Райский уголок», чтобы всем ве-
      ликозорцам хорошо стало: ходи по болоту, ешь клюкву, пей «клюковку» и улыбайся...
            И тут на Лекаря наплыла мечтательно-сонная пауза.
            -	Позвольте, - осмелился прервать паузу глашатай, - но для переустройства бывших пло-
      щадных морей в клюквенные болота потребуются колоссальные затраты, техника...
            - Привыкать что ли... - лениво приоткрыл свой зоркий глаз Великий Лекарь. - Технику пе-
      регнать со Святотатского и -  в болото! А за ценой не постоим! Не уродится клюква - рапс поса-
      дим. Все культура! Ее еще предки наши сажали. Преемственность. Волокёшь, Пунька?
            - Так точно, волоку! - отрапортовал глашатай. - Но как же теперь со Святотатским? - Гла-
      шатай волновался, потому как на Святотатском он уже и для внучки место купил. И, если теперь
      все это сорвется, чем он еще докажет потомкам свою великую роль при дворе?
                 - Со Святотатским? - слегка призадумался Великий Лекарь. Новая идея его так увлекла, что
      старая уже не волновала, и он отмахнулся от нее, как кобыла от слепня, - В болото кладбища!
            -	Ну, позвольте! Кладбище в болото не поместится! - пригнул колени Пунька. Колени его
      явно тряслись от переживаний за напрасно купленное место на кладбище.
            -	Ну, тогда поручите кладбище кооперативщикам, а гробожителей верните на место. По-
      гостили у домашних очагов - и будет!
                  - Так, - глядя на всхрапнувшего Лекаря, погладил свои онемевшие колени Пунька, - пре-
      стиж кладбища надо не только сохранить, но и поднять... - Колени, несмотря на растирание и по-
      глаживание, так и не разгибались. Так и ушел глашатай из спальни Великого Лекаря на полусо-
      гнутых. Дворня и прислуга смотрели на его значительную пониженность в росте молча, будто
      глашатай Пунька всю жизнь только и делал, что ходил на полусогнутых. Лишь один поваренок с
      ореховым носом, глядя на проходящего глашатая, изволил выразиться вслух:
            - Ну и что, что на полусогнутых. Нужда заставит, и в раскорячку пойдешь, и раком вста-
      нешь...
            В банкетном зале заседали министры. Их просто вывернуло от смеха, когда глашатай
      Пунька явился на полусогнутых. Один только министр Шикин воспринял такую походку, как
      должное.
            -	Смейтесь, смейтесь, - бормотал глашатай Пунька, - сейчас погляжу, как вы думать буде-
      те. - И слово в слово передал им распоряжения Великого Лекаря.
            У министра Свисткова, который больше всех свистел, изображая губами куриную гузку,
      вдруг на глазах почтенной публики отпало ухо. Оно отпало и задергалось на салфетке.
            -	Лови ухо! - кинулся в тарелку Свисткова министр Шикин.
            - Не лезь! - галантно оттолкнул его локтем министр с очень хорошими манерами, по фами-
      лии Моргайлов. - Они со своим ухом сами разберутся. Да к тому же еще не известно, его ли это
      ухо? Иначе, зачем уху от своей головы упрыгивать?
            -	Да плевать на ухо! - как бы не придавая значения такому пустяку, сказал министр Свист-
      ков и плюнул себе в тарелку, где, словно вишневый вареник, извивалось и дергалось раскаленное
      ухо. Ухо было зашипело, но министр ткнул его вилкой и бросил в задний карман.
            - Плевать на ухо, - повторил он еще более уверенным тоном. - Что такое отвалившееся ухо
      по сравнению с тем, как мы клюкву сажать будем!
            -	Лучше клюкву размножать деревьями, - высказал свое мнение Пунька. - На дереве ее
      сразу много будет...
            - Темнота! - пихнул его под столом министр Моргайлов. - Клюква глазами размножается.
      Я вот помню в книжонке одной читал как-то: «На болоте зрела глазастая клюква». Чего б писа-
      тель называл клюкву глазастой, когда б у нее глаз на самом деле не было?
            Разговор о размножении клюквы быстро утомил министров, и они решили спустить в на-
      род директиву. В момент спуска директивы явилась мэм Брахмапутра. Таким именем стала вели-
      чать себя министр культуры - Мутярина бабка. Она явилась с какого-то Форума из Индии, вся об-
      вешанная браслетами и целительными камнями.
            - Ресторанчик на клюквенном болоте назовем «Шарман Брахмапутра»! - воскликнул слег-
      ка перекошенный министр Шикин. Говорят, что когда-то после крупной правительственной по-
      пойки загулявшаяся ворона клюнула прямо в щеку уснувшего под паслёнами Шикина. Натаскан-
      ная на золотых зубах ворона прямо-таки через щеку и выклевала у министра золотой зуб, а он
      даже не почувствовал ущерба...
            - Кстати, - одобрила предложение Мутярина бабка и достала из своего горчичного цвета
      балахона хрустальный шкалик заморского портвейна. - За ресторанчик в мою честь можно бы и
      горло промочить!
            Итак, обсуждение государственной директивы по традиции закончилось легким шабашем.
            В тот вечер во дворце Великого Лекаря произошло еще одно ни кем не замеченное собы-
      тие. Честь имеющий Мурик, находясь при исполнении служебных обязанностей, наконец-то до-
      нес запеленованного в половичок Глазёнкина до Мутяриной спальни. Во избежание дурных мыс-
      лей, он спешно положил рядом с бугорком под одеялом опять раскрывшегося Глазенкина, потом,
      собравшись с духом, запустил руку под голубой бугорок и ошалело вылетел из спальни.
            Вылетая, он вспомнил чье-то высказывание о Мутяре. что во сне она - дьявольски хороша,
      и никак не мог понять, чем же так хорош дьявол в постели? То, что он потрогал, вызвало у него
      скорее раздражение и неприязнь, нежели эмоции восторга.

            КЛАДБИЩЕНСКИМ ПРЕДКАМ - КОТТЕДЖИ, БАССЕЙНЫ И ТЕЛЕФОННУЮ СВЯЗЬ.

            ... Бульдозеры, словно железные бульдоги, вгрызались в кладбищенское тело земли и рыли
      под клюквонасаждения огромные ямы. Старожилы рассказывали, будто клюквенные деревья
      сродни только баобабам и по этим деревьям легко разгуливают пузатые клюквенные коты, из ко-
      торых можно варить лучшее в мире клюквенное варенье.
            Служащие НИИ недовольно переселялись со своего насиженного места в центре города
      неизвестно куда. Главбух Кисель Иваныч убеждал всех на ходу, что изобретать средство от не-
      бесной опухоли лучше где-нибудь на окраине и обязательно в темном месте, чтобы секрета никто
      не выведал. Сбежавший с дурдома профессор Пеньколодыч держал на вытянутых руках алюми-
      ниевый таз с пишущей машинкой, отчетами и набором авторучек. Как человек вечно недоволь-
      ный жизнью, он ворчал по дороге:
            - Небось, как оно тут тухло, так нам можно было изобретать напасть на небесную опухоль,
      а как райский сад устраивать начали, так нате вам, пожалуйста, переселяйтесь, ученые, будьте
      добреньки!
            -	Да брось ты, - отдуваясь, сказал Кисель Иваныч, толкая впереди себя неизменный пись-
      менный стол с заслуженными и замусоленными, не дожеванными коровами книгами учета, - там
      лучше знают, когда, что и в каком месте изобретать надобно.
            -	Ихне дело, сыночки, равно, что божеское, - выглядывая из-за шкафа с уборщицкими
      принадлежностями, задавленно-ласковым голосом сказала тетя Маша. - Да и пущай они, чего хо-
      тят, с этими площадными морями делают, токма бы не минировали. А то вот в наше время в вой-
      ну с эскурянами было...- Тетя Маша всегда боялась, что кто-то с кем-то перессорится, и война
      начнется среди ученых. Кто тогда небесную опухоль затыкать будет?
            - Главное, чтобы людям хорошо было, - сказал новый профессор Пивогрыз, наступая на
      окно со шторами, которые он тоже нес.
            - Как представлю только - клюквенные коты, баобабы, фонтаны - да пусть люди живут! Я
      ради этого последнюю бороду с себя состригу: «Нате, живите, люди!».
            - Ишь ты, - загремел тазом Пеньколодыч, - люди, значит, живите, а мы, значит, не люди!
      Нам, значит, жить не обязательно. Какие-то абстрактные для этого люди есть. Жизнь должна всех
      устраивать. Скажи лучше, куда нам наше новейшее оборудование девать?
            -	Это таз что ли, новейшее оборудование!? - фыркнул Пивогрыз.
            -	Не только, - вступилась за Пеньколодыча тетя Маша, - еще вон пара метел есть, отрез
      мешковины, да ведро совсем новое, эмалированное. Не веришь, так поглянь! - и тетя Маша, заки-
      нув руки за спину, распахнула там дверцу шкафа. В подтверждение ее слов из шкафа на клубя-
      щуюся бороду иван-чая тут же выпрыгнули две новенькие метелки, звякнуло всеми уважаемое,
      до блеска начищенное ведро, и совершенно новенький отрез мешковины запрыгал по траве...
            Кисель Иваныч поставил на траву свой стол.
            - А что, друзья, вполне можно и здесь расположиться до новой директивы. Сбацаем не-
      большой шалашик. На воздухе оно даже как-то лучше исследуется...
            Вся группа ученых, работающих в области небесной опухоли, со всем своим нехитрым
      скарбом разместилась в зарослях иван-чая. Старушки-нищенки невольно потеснились и перешли
      на другие лунки. Дело стало за кроватью будущего романиста Ксандра. Будущий романист не за-
      хотел передвигать свою кровать по требованию главбуха Кисель Иваныча. Кисель Иваныч рас-
      свирепел. Все-таки он был главбух, а этот молокосос, так себе - нечто в плавках.
            -	Сначала на приличные трусы заработай, а уж потом имей свои мнения и желания, - посо-
      ветовал главбух возражающему Ксандру.
            -	Да я эти три квадратных метра купил! - заорал Ксандр, чем привлек внимание властей.
            Блюститель порядков Честь имеющий Мурик во главе с группой захвата переехали на
      бульдозере бывшее Возвышенное море и неожиданно вынырнули из кустов.
            - Та-а-ак, сидячая забастовка, значит, - протянул Мурик, оглядывая столы, шкафы, кровать
      и прочий скарб. - Немедленно прочесать кусты!
            Группа захвата тут же выволокла из зарослей иван-чая несколько нищих старушек. Потом,
      говорят, их высадили в разных участках заграничного леса, потому как в Великой Заре нищих
      никогда не было и не могло быть. Это их сюда враги закинули. Ну а коли сами закинули, сами
      пусть и назад принимают. Ксандра вместе с кроватью и пишущей машинкой тоже переправили к
      НИМ, потому как побеседовавший с Ксандром телепат угадал, что еще не написанный роман
      обещает быть жутко крамольным и собирается подрывать устои Великой Зари. Для Ксандра та-
      кой пассаж оказался великой трагедией, потому как поэт не мог оставить на поругание бульдозе-
      рам прах родного отца. Вот и пришлось бедолаге перебегать от НИХ к НАМ тайными лесными
      тропами с кроватью на спине и пишущей машинкой.
            С группой ученых поступили проще. Им предложили оставить на время небесную опухоль
      и перейти на бульдозеры, отдавая свой труд необходимым Великой Заре клюквонасаждениям.
            Лучшие из Честь имеющих занимались самой ответственной работой. Они создавали коо-
      перативы по благоустройству курорта «Святотатское кладбище».
            М-ов 1 взялся обработать под свой коттедж над прахом родственников семи поколений
      тысячу квадратных метров драгоценнейшей земли Святотатского кладбища. Он тут же сообщил в
      газеты, что берется строить кладбищенский коттедж с бассейном, столовой, огородом и танцпло-
      щадкой и потому попросил провести на кладбище телефонный кабель, так как это необходимо
      для связи поколений.
            А на клюквенных болотах, запланированных на месте центральных площадей, все время
      творился ажиотаж. Их то и дело перезасеивали то клюквой, то картофельными очистками, то се-
      мечками... При каждом новом севе болото переименовывалось. Оно было то клюквенным, то кар-
      тофельным болотом, то подсолнуховым.
            В пору собирания урожая, когда болотная вода несколько спала с площадей и бульваров
      Великой Зари, жителям открылось новое чудо - из помутнелой воды, медленно раскрываясь на
      осеннем солнце, торчали невиданных размеров болотные фиги.
            Великая Заря встречала этот небывалый урожай новой волной лозунгов и транспарантов,
      смысл которых был примерно одинаковый: «Да здравствуют фиговые деревья!», «Отныне вели-
      козорцы будут ходить на работу через фиговые рощи и питаться отменнейшими фигами!».
            Под неувязки с растительностью на площадных болотах спокойно и размеренно росли
      коттеджи Святотатских покоев. Покои телефонизировали. Могильщику Петрову с дубинкой на-
      дели экзотический наряд и приказали всех своих знать в лицо.
            Польщенный вниманием могильщик Петров обещал в долгу не остаться и для острастки
      прочих выкопать из земли самого пятикантропа или теородактеля.

            ЗА ФИГОВОЕ БОЛОТО С НОВОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ОСОБЬЮ!

            ...Аламея все это время бессмысленно шаталась по скалам. Исчезли старушки-нищенки из
      зарослей иван-чая, исчез со своей кроватью и пишущей машинкой Ксандр, за все время ни разу не
      появился Карро. А тут еще подошла пора небесных пакостей. С неба на Великую Зарю стали вы-
      падать то гнилая труха, то истлевшая солома. А однажды в невиданном количестве выпали кар-
      тофельные очистки. И все это было велено называть осенним листопадом.
            Великозорцы, погружаясь по уши в неприятные осадки, всё ходили к Фиговым болотам,
      собирали в корзинки картофельные очистки и удивлялись, где это на земле такой урожай карто-
      феля вырос? Лучшие труженики Фигового болота, не успевшие запастись топливом, собирали в
      корзинки труху и солому. Соломой набивали самодельные матрацы, а трухой топили самодель-
      ные печурки, так как все коммуникации за время благоустроительства Святотатского и высевания
      клюквенно-картофельно-подсолнечниковых болот давно вышли из строя. И вот тут печатный ор-
      ган «Вечнопокоевцы» нанес сокрушительный удар печатному органу «Клюквосадовцы». Вечно-
      покоевцы потребовали наказания для всех передовиков разгильдяйства, испохабивших золотой
      центр Великой Зари. Вечнопокоевцы требовали изгнать клюквосадовцев из Зари и пустить по
      ветру их коптящие небо и отравляющие воздух печи.
            Потом состоялся великий суд у «Окоема» рядом с гигантской мясорубкой - самым мону-
      ментальным памятником Великой Зари. Всех клюквосадовцев оправдали и позволили им рабо-
      тать дальше, но бесплатно. Все газеты мира писали о великом гуманизме общества великозорцев,
      не лишивших жизни разрушителей своей державы, не имеющих и никогда не имевших чести.
            Грустные мысли одолевали Аламею. Она вдруг вспомнила слова Карро, который предла-
      гал ей борьбу, как единственное средство к существованию. Борьба за «клюквосадовцев» каза-
      лась ей бессмысленной и смешной. Борьба за «вечнопокоевцев» - просто бессовестным занятием,
      потому что «вечнопокоевцам» и так никто не мешал жить. Словом, никакой борьбы не получа-
      лось. Единственное, что ее спасало - это умение не думать о еде и холоде. Она научилась питать-
      ся запахами и водой, а наступая босыми пятками на снег, убеждать себя, что это тепло.
            В Великой Заре все время что-то происходило, но все происходящее было ни за чем и ни
      для чего. Заря пестрела лозунгами о скором приближении к светлому будущему. Об этом при-
      ближении свидетельствовала постоянно падающая с неба труха, но Честь имеющие говорили, что
      это пока только труха, а скоро будут падать шницели с кетчупом. Главное, что с неба уже само
      что-то падает, и это положительный момент.
            Фиговое болото, соединявшее собой три бывших площадных моря, казалось Аламее един-
      ственным обнаженным смыслом существования этих людей. Это все, добытое титаническим тру-
      дом себе на голод и природе во вред, - Фиговое болото. Да, дело заводного ключика - заводить и
      заводить, а дело механизма - вертеться. Люди с амплитудой мышления от мышки до мошки не в
      состоянии хоть как-то изменить механизм кукольных часов со звоном. Надо изменить их мышле-
      ние, наполнить их разум. Но сытые ничего не захотят менять, а голодные могут думать только о
      желудках. И как же тогда привести в гармонию жизнь?
            Размышляя над этим вопросом, Аламея исписала весь имеющийся запас бумаги и уже со-
      бралась спать, как в налетевшем ветре ей вдруг открылось небывалое зрелище. Над Великой За-
      рей закружились в вихре лающие трибуны. Над крышами домов в серых, рвущихся на ветру кру-
      жевах дыма стая трибун от Честь имеющих с лаем налетала на стаю трибун Чести не имеющих.
            Трибуны Чести не имеющих с визгом вгрызались в трибуны Честь имеющих. Развали-
      вающиеся в воздухе трибуны падали на Великую Зарю и, сколачивая себя по досточкам, снова со
      стремительным свистом поднимались в небо и выходили на круг. Потом откуда-то из-за луны
      выкатилась одна невероятных размеров трибуна со знаком Ирода. Ковыляя по небу, она подхва-
      тила все остальные трибуны. Трибуны, взявшись за руки, повели по небу свой хоровод. Музыка
      хоровода и поржавевших голосов распиливала клыкастое и замусоленное небо. Сквозь вьющийся
      шлейф тумана Аламея стала разглядывать болтающиеся над трибунами лица. Над той, которая со
      знаком Ирода, беззвучно кривлялось лицо Великого Лекаря. Лица на других трибунах казались не
      менее сытыми и не менее тупыми. Зато у подножия каждой трибуны букетами маятников кача-
      лись худые, вытянутые, озлобленные лица.
            - Жить хотим! Жрать хотим! - кричали эти дурно дергающиеся лица.
            - Все хотят, но не всем положено, - вытянулось на длинной шее лицо Великого Лекаря.-
      Вам дадено достижение века - Фиговое болото. Следующей осенью вы будете пожинать свои, са-
      мые невиданные в мире, фиговые плоды. Присмотритесь к ним внимательно, со вкусом.
            Все трибуны с лицами НАД и ПОД во главе с самой большой трибуной опустились на Фи-
      говое болото. Заводя руки за спины, как уголовники на прогулке, они прохаживались от одной
      фиги к другой.
            Лица, болтающиеся внизу, хватали трибуны за ноги и уговаривали лизнуть эти фиги, что-
      бы убедиться, что они совсем не съедобны. Но трибуны вместе со своими лицами НАД убеждали
      болтающихся внизу, что за фигами нужен тщательнейший уход. Их надо протирать тряпочками,
      окуривать кострами, завертывать в махровые полотенца и цигейковые шубы и что каждое утро
      надо выходить к своим фигам на весь рабочий день, а не торчать у печек...
            Аламее стало ужасно жалко эти глупые, не умеющие защищать себя лица, и она решила во
      что бы то ни стало сама защитить их от своры Ирода, спасти этих детей природы, лишенных рас-
      судка и представления о том, что такое жизнь.
            Огромная трибуна объявила час рассвета и слет на фиговом болоте, где большинством го-
      лосов будет избран болотный ангел-хранитель.
            С рассветом небесная опухоль выбросила на Великую Зарю новый залп трухи и соломы.
      Худые, укутанные в тюфяки люди с надетыми на головы соломенными подушками смиренно
      проходили по улице Доброго Волка, собирались в колонны на хмурой улице Бизэ Алябьева. Оп-
      тимисты, подпрыгивая от холода, бежали впереди толпы и играли на банджо, оставленных вели-
      козорцам в подарок от туристов. Звуки банджо были столь зажигательны, что народ начинал
      ощущать под тюфяками тепло и заботу Великого Лекаря. Шествие с гиканьем и переплясами (не-
      которые даже разделись до набедренных повязок из соломы) обошло «Окоем» и временно вы-
      бывшую из строя монументальную мясорубку. После чего дружными рядами они расселись на
      Фиговом болоте, поглубже натянув на головы подушки и сложив ладони для хлопанья. Падавшая
      с неба труха побелела и несколько облагородила съежившиеся у своих растительных фиг фигурки
      великозорцев... Расставленные по всему болоту трибуны внушали народу радостные надежды на
      будущее.
            Наконец звуки банджо так ударили по сгущающейся атмосфере, что труха задергалась в
      воздухе. Это на Фиговое болото въезжал «мерседес» Великого Лекаря с установленной на нем
      трибуной высшего качества, значительно отличавшейся от остальных расставленных вдоль боло-
      та трибун. Следом за ним на болото въехала возвратившаяся из загула Мутяра. Приближенные,
      привязанные к ее трибуне голубыми атласными ленточками, несли выставку Мутяриных работ,
      на каждой из которых красовался покорный из покорнейших, терпеливый из терпеливейших,
      смиренный из смиреннейших - Глазенкин. В благотворительных целях все несуны раскидывали в
      толпу печенюшки в форме небольших фигушек. Это кондитерская фабрика «Космос» выпустила
      партию срочного заказа.
            Возвышающаяся на трибунах троица пела великий Гимн:
            - Во славу! Во славу! Во славу!
            Но великозорцы гимна не подхватили, они поскидывали тюфяки и с урчаньем налетали на
      печенюшки. Из-за этого многие перепутали свои тюфяки с соседскими, и началась свора.
            -	Бунт! - восстала на своей трибуне Мутяра. - Они не поют наш Гимн! Они - никакая не ве-
      ликая нация, они - отщепенцы! И я требую выслать всех великозорцев из Великой Зари!
            Такая угроза моментально отрезвила собравшихся и, освобожденные от своих и чужих
      тюфяков, словно мерзлая труха шла во благо их синюшному телу, они отрешенно и величествен-
      но подхватили:
            -	Во славу! Во славу! Во славу!
            Великий Лекарь пропихнул под лыжную шапочку свой аккуратно приклеенный и все же
      топорчащийся на холоде чубчик, и протянув к народу обе руки с гремушками на балдахинных
      рукавах, начал речь:
            -	Да здравствуйте великие строители будущего прогресса. Мы гордимся вашим великим
      достижением. Вот оно перед вами - взгляните!
            Великозорцы с приспущенными со спин тюфяками, не отрывая взглядов от рассыпанных
      по фигам печенюшек, горделиво облизывались. Великий Лекарь заметил это облизывание и тут
      же включил его в свою речь:
            -	Вот вы сейчас облизываетесь на плоды своего созидательного труда. Но мало взрастить
      потрясающие мир достижения, надо продолжать неуклонно подпитывать их своей любовью. На
      сегодняшнем сходе мы выбираем хозяина нашего святейшего детища и будем неустанным тру-
      дом овладевать...
            -	Овладевать! - подхватили расставленные по фиговому болоту трибуны.
            Не отрывая глаз от печенюшек, великозорцы аплодировали.
            -	Не высовывайся!- колотилось в голове у Аламее. - Нет, иди! Иди и скажи им все, что ты
      думаешь, - горело в груди. - Спаси их!
            И Аламея, пробираясь сквозь фиги, тюфяки и всевозможные трибуны, наконец вскарабка-
      лась на кончик ноготка самой крупной фиги. Покачиваясь в лавине падающей с неба трухи, она
      закричала, что было мочи:
            -	Люди! не слушайте их! Уничтожьте это Фиговое болото! Неизвестно, чем закончится
      столь чудовищный эксперимент! Неизвестно, что сделают с вами же эти взращенные вашим тру-
      дом гидры! Подумайте о своем существовании! Подумайте о ваших голодных, потерявших чело-
      веческий облик семьях, о ваших детях, которым как манну небесную, толчете вы по утрам труху.
      Толчете ее на обед и на ужин, молите Бога, чтобы послал вам с неба побольше картофельных
      очистков и тыквенных корок. Но ведь у вас есть руки, чтобы выращивать свой собственный кар-
      тофель и свою собственную тыкву!
            Из-под сгрудившихся под трухой тюфяков стали нервно вытягиваться худосочные шеи ве-
      ликозорцев. Что-то из области нереального, но смутно желаемого стало проникать в их иссушен-
      ный неразберихами мозг.
            - И, правда, - зароптали одни, высвобождая из-под подушек свои сухие сморщенные уши. -
      Надоело труху нямкать! Давайте картофельных очисток!
            - И печенюшек! - добавил какой-то мальчик-подросток в чепчике из соломы,
            Великий Лекарь отыскал глазами вытянувшегося по стойке «смирно» Честь имеющего
      Мурика. Мурик стоял между двумя тесно растущими фигами женского полу. Глаза его были пол-
      ны готовностью исполнить любой приказ. Мурик перемигнулся с Великим Лекарем и одним ма-
      хом оседлал соблазнительную фигу с припухлыми пальцами.
            - Нелюдь!- заорал он, пришпоривая ногами извивающуюся фигу и пытаясь как-то на ней
      привстать. Но нога его все время соскальзывала с зеленой бородавки, торчащей из-под заплывше-
      го грязью ногтя. - Нелюдь! Это она сбегала с Пустеющей скалы! Я сам видел! Гнать ее! Гнать!
            Народ, который только что собирался поддержать свою заступницу, вдруг с криками
      «гнать ее, гнать!» кинулся вдогонку, бросая вслед убегающей Аламее камни и комья смерзшейся
      земли.
            - Гнать! - зло шепнула Мутяра своим приближенным, и те, побросав картины на голубых
      ленточках, кинулись к скале.

            СТОЛКНОВЕНИЕ С ИРОДОМ.

            Аламея увильнула от толпы, бегущей к Пустеющей скале и, прокравшись дворами по ули-
      це Доброго Волка, забралась в свою старую заброшенную квартирку, которая почему-то очень
      давно перестала ей принадлежать и была отдана бабке-мусорщице. И все же именно этот адрес
      давала она издательствам, когда оставляла там рукописи своих стихов. Пролетая по ступеням, она
      ухватилась за торчащий из почтового ящика угол конверта. При виде штемпеля «Окоем» сердце
      вздрогнуло. Пальцы мгновенно разорвали серое тело бумажного пакетика. Что там? На душистом
      листке был нарисован подмаргивающий глаз и под ним надпись: «Восхитительно! Но... людей со
      стороны мы не печатаем». Аламея скомкала письмо и толкнула давно не открывавшуюся дверь.
      Коридор в том пространстве, куда она вошла, был еще темнее прежнего. Ощупывая стены, она то
      и дело дергала ручки дверей, приваленных мешками гнилого картофеля и тряпьем. Двери не от-
      крывались, будто комнаты этой коммуналки ушли из жизни вместе со своими хозяевами. Одна из
      дверей все же оказалась непрочной, из отсыревшей фанеры, и Аламея легко пробила в ней дырку.
      Свет из дырки, ударив по коридорным в оспинах и ожогах стенам, поднял в помещении невооб-
      разимый топот и шуршание. Это заморские гости - экзотической величины тараканы - поброса-
      лись врассыпную со своих насиженных мест.
            Аламея пнула дверь еще раз. Дыра увеличилась, выпуская в затхлость коридора свой
      смрадный воздух. Аламея просунула в образовавшееся отверстие голову и сразу вытащила ее об-
      ратно, заставляя дыру корытом и тряпьем. Увиденное несколько ошарашило ее. Странно выгля-
      дели стены этой погребенной во времени комнаты. Словно сама жизнь, озираясь по сторонам, вы-
      глядывала из этих стен, сознавая всю свою тупизну и никчемность.
            Прямо посреди комнаты на облезлом полу лежала рядом с упавшей табуреткой та самая
      мусорщица. Она была в том самом наряде, в котором видели ее в последний раз поднявшейся над
      Зарей с корытом ананасов в зубах.
            Наверное, вечно забитой, с изгаженным нутром мусорщице, после возможности вкусить
      счастья, так безумно захотелось жить, так безумно, что она сумела оттолкнуться от своего мерт-
      вого тела, оставив его в грязи и хламе, и уйти во вторую жизнь, которая посветила ей ананасом,
      так неожиданно свалившимся с неба. Вторая жизнь пришла к ней, как приходит второе дыханье.
      Она приходит лишь к некоторым, безумно жаждущим богатства и чести, грезящим триумфом
      своего признания в мире высоких и равных. И эти друг другу высокие и равные однажды выта-
      щат ее из мусорной ямы, превознесут и скажут остальным:
            - Смотрите, она - Бог. Она страдала и не угасла от своих страданий. Она жила в мусорной
      яме и не запачкалась. Она жрала дерьмо, но им же не стала. Все хоть сколько-нибудь культурные
      люди презирали ее, теперь она над ними заправляет культурой!
            Надо только, чтобы хватило второго дыханья, чтобы оно пришло вовремя, не задержав-
      шись в пути, не опоздав, и тогда ты не уйдешь в могилу тем, кем тебя подготовила для нее жизнь.
      И вот тогда ты перехитришь судьбу.
            Через эти размышления к Аламее вернулось сознание ее собственной жизни, что и она
      сможет перехитрить судьбу. Надо только перестать быть для всех человеком со стороны. Надо
      только... И она кинулась к остальным дверям и снова стала дергать их за холодные ручки. Вдруг
      она увидела одну дверцу под висящей на гвозде детской ванночкой. От дверцы исходил едва уло-
      вимый, но почему-то волнующий ноздри запах. Из дверной расщелины пахло облаком, застряв-
      шим на вершине скалы вокруг сухого хвойного леса. Пахло ягодой куманикой и ручьём, выбе-
      гающим из зарослей мяты. Аламея легко толкнула дверь и вошла.
            От убранства комнаты повеяло чем-то очень знакомым. Веточка коралла... Стол с подпи-
      ленными ножками... Сосновые ветки на стенах... Казалось, что когда-то она жила здесь. Жила па-
      учком, или засохшей бабочкой между страниц толстой сказочной книги, или залетевшим сюда
      через открытую форточку листком...
            Ее нежные, плавно текущие воспоминания прервал внезапный хруст. Хруст доносился из-
      за ширмочки, где лежали игрушки и стоял маленький диванчик. Она точно помнила, что стоял.
      Аламея отодвинула ширмочку, и облака, пропахшие хвойным лесом, вдруг утекли в замочную
      скважину, прихватив с собой запах мятного ручья и ягод куманики.
            В углу диванчика, прислонившись к плюшевой подушке, сидел и остервенело грыз гутта-
      перчевую куклу сам Ирод. Глаза его тупо уставились в куклину голову. Его безбровое пергамент-
      ное лицо с выкатившимися глазенками внушало скорей всего не страх, а брезгливость. Он сидел,
      облепленный обломками пластмассы, лоскутками кукольных платьев, кругляшками пищалок...
      На какое-то мгновенье Аламее показалось, что Ирод ест ее детство. Тупой, бездушный Ирод, он
      как будто не замечал ее, не видел. Вот перестал хрустеть остатками гуттаперчевой кукольной ще-
      ки и впялился своими глазами-шариками в кармашек на крохотном кружевном фартучке. Вот по-
      рылся в карманах собственных полосатых широких штанов и вытащил оттуда крохотного пупси-
      ка. Потом задумчиво лизнул гуттаперчевый затылок куклёнка, сплюнул и запустил игрушку в ок-
      но. Аламея тоже посмотрела в квадрат, обозначающий окно. Но вместо стекла в подрамнике
      сверкал огромный ледяной каток. По катку длинными кругами проносились тритоны и ящерицы.
      Раскидистый, увешанный инеем ясень стоял посреди катка. На его ветвях торчали дикорастущие
      головы. Залетевший под ясень пупс толкнул ствол дерева, и под ноги ему тут же свалилась увеси-
      стая голова. Пробормотав в бороду что-то невнятное, она сделала тройное сальто, хрюкнула,
      встала на коньки и тоже поехала по кругу. На кругу Аламея разглядела чей-то потертый обвис-
      лый зад в крапинку. Похоже, зад принадлежал товарищу М-ову 2. Зад кривлялся и вилял бедрами
      перед пузом П-на. Пузо тоже выехало на круг под общий визг и аплодисменты. На нем вихлялась
      жилетка с английской булавкой, а под ним торчала пара новеньких коньков-двухполозок.
            Меж этой камарильей то и дело бегали розовые в шерстинку поросячьи ушки. Они то и де-
      ло что-то выслушивали, прилаживаясь то к хвостам, то к карманам. Следом за ушами на малень-
      ком серебряном конёчке неслись раздувающиеся ноздри. Они то и дело что-то вынюхивали,
      шумно попискивали и дышали.
            Наконец Аламея оторвала взгляд от так называемого окна и увидела, что Ирода в комнате
      уже нет. Вместо него за столом с подпиленными ножками сидел, нервно отколупливая краску и
      собирая ее в горку, сам Великий Лекарь. Постукивая мизинцем по столу, он испытывающе погля-
      дывал на Аламею.
            От его зельцевых глаз и кожи цвета куриного бульона Аламею передернуло, казалось, что
      на нее выпал гнилой снег. Она попятилась к двери, но двери нигде не было. Ее не было ни за спи-
      ной, ни в других стенах.
            - Иди, иди, - поманил он Аламею своим разбухшим, как вареная макаронина, пальцем.
      Словно морщинистый, плохо раздутый бычий пузырь, сверкнула его голова, внизу которой бол-
      талась плохо прилаженная челюсть.
            Аламея мысленно сжалась до размера пылинки и залетела под вздыбившиеся половицы.
            - Конечно, - сказал Великий Лекарь, поправляя челюсть, - смеяться над великими мира се-
      го куда легче, чем хотя бы одному из них высказать в глаза все, что ты думаешь. Так высказывай-
      ся! У тебя раз в жизни представилась такая возможность.
            Хотя рука Аламеи уже нащупала входную дверь за спиной, выходить ей больше не хоте-
      лось.
            - Какая разница, - она посмотрела на Великого Лекаря, как на гуттаперчевого пупса, и гу-
      бы ее исполнили кривую усмешку, - живые ли, мертвые, вы все равно - призраки. Нелюди.
            - Разве? - прищурился Лекарь. - Мы живем с почестями, народ прославляет нас, любит и
      даже позволяет управлять собой в состоянии дремоты и сонного бреда. Захотел кто-то из нас про-
      слыть гением, и - пожалуйста, с утра во всех газетах будет написано о гениальности и великих та-
      лантах правителя, избранного народом. Нет прихоти, которой я не мог бы себе позволить. Иногда
      я специально выдаю явную дурь, типа площадных морей и Фиговых болот, в надежде, что эта
      безропотная толпа возмутится и скажет, что народу нужны не фиги, а нормальная жизнь с хле-
      бом, одеждой, но нет же, святые дьяволы! Они рапортуют во всех газетах, отвечая на мою дурь
      своими еще более абсурдными и плебейскими лозунгами. Ну так и пусть ходят на полусогнутых
      и едят картонный фарш из мясорубки, которую я для них соорудил. Пусть нюхают фиги в болот-
      ном оазисе, который сами же для себя построили. Ведь это не я им строил. Я только пожелал... Я
      только выпихнул бредовую прихоть в полусне. Я даже палец о палец не ударил, чтобы сооружать
      Площадные моря и Фиговые болота с бесплодными мечтами. Это они, в измождении, жертвуя
      жизнями, под лозунгами шли на подвиг. И ни одному не пришло в голову, какой же подвиг в том,
      что человек роет сам себе могилу вместо того, чтобы распахивать и засеивать поля? Никто из них
      не вступился за своих бренных героев, которых я изгнал из Великой Зари. Да они хуже меня! Они
      - страшней! Они! Потому что позволяют из своих живых тел и голов сооружать бесформенную
      массу.
            Пальцы Аламеи до посинения впились в дверную ручку. В этом фантоме с обликом Вели-
      кого Лекаря чувствовалась ураганная сила злого и цепкого духа, обогащенного судьбами само-
      держцев, их волей на протяжении бескрайней цепи веков.
            - Вы - Ирод! - сказала Аламея, прижимаясь к двери. - Ирод, наделенный дьявольской си-
      лой поедать детей природы, поедать их разум... Так что же вам надо от меня? - Она почувствова-
      ла, как ток крови отхлынул от ее тела. В комнате клубился и парил, переливаясь в дистрофичном
      солнечном луче из окна, красный воздух. Покраснели иглы на сосновых лапах. Налились кровью
      кристальной белизны кораллы. Бульоновая голова Лекаря тоже стала красной, будто гигантского
      размера пиявка только что насосалась красного воздуха. Оттенок заплесневелой зелени пробежал
      по глазам...
            - Что надо?- зловеще ухмыльнулся Великий Лекарь, всасывая в себя красный воздух. -
      Представь себе козла, летящего в пропасть. Он еще может зацепиться зубами за куст и выкараб-
      каться, но в зубах его табличка «Да здравствует!». И во имя героического прошлого всего своего
      рогато-бородатого козлиного рода он не может бросить эту табличку и, геройски сжимая ее в зу-
      бах, летит в пропасть... И за этот род ты решила сегодня замолвить слово на Фиговом болоте? Ты
      решила всколыхнуть этот род, поднять его против меня? В таком случае, отдай мне свои мозги:
      тебе они больше ни к чему. Раньше ты хоть как-то еще жила, скрываясь и прячась от людей, ко-
      торых кинулась защищать. Пусть не печатали твоих стихов, пусть не хотели считать тебя поэтом,
      но ты могла блуждать, бесшумно бродить по земле и прятаться в скалах, а главное - писать. Те-
      перь я лишу тебя этой возможности. Посмотришь, как на твоих глазах стану высушивать твой
      мозг, пока он не ссохнется до полушарий грецкого ореха...
            И он посадил ее под колпак огромной зеркальной лампы. Голову стало ломить, будто чьи-
      то невидимые ладони залезли под черепную коробку и теперь месят там мозг. Она даже заплакала
      от неожиданной боли.
            - Не плачь! - засмеялся Великий Лекарь. - Это для твоего же счастья. Найдешь себе про-
      стого безмозгленького мужичонку и будешь жить, плодя таких же безмозгленьких бабенок и му-
      жичат. - Закатившись смехом, он даже закрыл от удовольствия свои пыльные веки, с которых тут
      же полетела моль.
            С криком «Карро!» Аламея рванулась из-под лампы и вцепилась руками в шею Великого
      Лекаря. Сверху легли еще чьи-то более сильные ладони с каменным напряжением в сжимающих-
      ся пальцах.

            СТРАННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВЕЛИКОГО ЛЕКАРЯ И ОЖИДАНИЕ КОМЕТЫ НИ-НИ-
      МАХА.

            Над центральным входом во дворец Великого Лекаря развивался траурный черный флаг с
      серебряной звездой посередине.
            Среди приближенных уже ходили слухи о том, как было дело. Прислуга видела, как нагу-
      лявшаяся за ночь Мутяра потихоньку прокралась к кровати Великого Лекаря. Заметив, что он
      спит, она накинула свой сиреневый пеньюар и пошла к той кровати, куда был переложен Глазен-
      кин. Задумавшийся, как всегда, лежал распахнутым и без порток, будто ее и ждал. Мутяра задра-
      ла пеньюар и стала тереться об Задумавшегося. Тем временем Великий Лекарь открыл глаза. Он
      был не в силах перенести позора и наложил на себя руки. Он наложил руки себе на шею и сдавил
      их со всей силой правительственной страсти. Его так и нашли утром с налившимися кровью гла-
      зами и собственными руками, наложенными на собственную шею.
            -	Да, - вздохнула одна из прислуг, - умная голова была у Великого Лекаря. Жил бы себе и
      жил, если б не эта тварь. Вытащил ее из грязи себе на погибель.
            -	Добрая душа была, вот и вытащил, - вздохнула тощая кухарка. - Другой так ни за что б не
      вытащил. Жрет тебя нищета и пусть жрет. Так и ходи. А он - нет. Хороший был человек.
            -	А что всю Великую Зарю разорил, это не в счет?- высунулся из-под метлы дворник На-
      нашкин.
            - Тс-с-с, - зашикала на него прислуга. - Не разорил, а укрепил ее славу.
            -	А что Площадные моря понастроил... - нервно заверещал Нанашкин и пошел гулять мет-
      лой по коврам.
            - Это чтоб не скучно было, - вступилась кухарка баба Дыня. Она то и дело следы яичницы
      с кармана вытирала, хотя и понимала, что сегодня никому нет дела до спрятанной в кармане яич-
      ницы. Но вот дворник Нанашкин стал подозрительно на ее карман поглядывать, тем самым при-
      ковывая к карману внимание всей прислуги. Бабу Дыню схватили и поволокли на кухню вытря-
      хивать уворованное.
            -	Да подавитесь вы своей яичницей!- кричала баба Дыня, вываливая из кармана нечто бе-
      ло-желтое, липкое и с луком. – Поминки по Лекарю хотела с Бароном да Жучкой отметить, -
      всхлипывала баба Дыня, - так вот и то не дали. Сколько ж можно труху жевать!
            - Она клевещет на нашу жизнь! В Великой Заре нет трухи! - выступила вперед кухарка
      Инвалюта.
            -	Стыдно, Дыня, еще труха от губ не отпала, а ты уже за яичницу.. .- поддела и без того
      опозоренную бабу Дыню молодая гардеробщица, напоминающая кадушку с уплывающим тестом.
            Дворник Нанашкин не стал дальше разбираться, у кого труха, а у кого еще что не обсохло.
      Он побежал прикладываться к другой двери, где государственные дела решались.
            - Все бы ничего, - доносился из-за двери голос Мутяры, - но у нас нет выхода. Великого
      Лекаря надо срочно предать земле.
            - К чему такая спешка?- спросил кто-то из министров.
            В это время какой-то сумасшедший отшвырнул дворника Нанашкина от двери и заорал,
      что есть мочи:
            -	Ожидается прободение небесной опухоли! Ожидается выпадение из опухоли кометы Ни-
      ни маха. Хвост кометы коснется нашей с вами Великой Зари и рассеет молекулы сверхактивного
      оптимизма или сверхактивного пессимизма. Надо, чтобы народ готовился к тому и другому слу-
      чаю одновременно...
            - Позвольте, - перебил сумасшедшего министр Шикин, - как это одновременно готовиться
      к сверхоптимизму и сверхпессимизму?
            -	Да пустяки!- воскликнул сумасшедший. - Просыпаться на два часа раньше обычного.
      Первый час уходит на подготовку к сверхактивному оптимизму. Надо подвесить к потолку пол-
      литру и, разбегаясь от коридора, штурмовать стену. С каждым разом вы будете подлетать все
      выше, и намеченная цель сама станет проситься в руки. В полете надо думать о неудачных знако-
      мых, которые в отличие от вас не умеют так быстро достигать намеченных целей. У них потолки
      выше, а значит и пол-литра дальше.
            -	Ну, со сверхоптимизмом ясно, - согласился министр Шикин, - давай теперь про подго-
      товку к сверхпессимизму.
            -	Очень просто! - хлопнул себя по ляжкам сумасшедший. - Взять бутылку побольше и под-
      весить подальше. Так же разбегаться, но в полете думать о более удачливых знакомых, которые
      значительно быстрее вас могут приближаться к намеченной цели. Пол-литру можно заменить
      штофом. Пока смотришь на штоф, чувствуешь прилив оптимизма. Выпиваешь. Отсутствие второ-
      го штофа будет вызывать у вас особый прилив беспросветного пессимизма.
            Советы сумасшедшего имели бурное обсуждение и нашли глубокую поддержку среди
      приближенных Мутяры.
            -	Да, - улыбнулся сумасшедший, польщенный вниманием знатных особ, - забыл предста-
      виться. Профессор НИИ Гуляй Вася. Еще сообщение! Прибывает делегация крупных ученых из
      ООН по вопросу великозорских опытов с Фиговым болотом. А наши ученые уже исследовали
      связь между фигами и кометой Ни-ни-махой. Фиги вполне могут стать индикатором активности
      или пассивности, которые содержатся в хвосте кометы.
            - Ну а при чем тут похороны Великого Лекаря? - спросил до сих пор молчавший министр
      Моргайлов.
            - Так совпасть все может! - выглянул из-под ковра глашатай Пунька.
            - Что совпасть? - серьезно уставился на Пуньку министр Моргайлов.
            - Час салютов! - воскликнул Пунька и стал мучительно морщить лоб, пытаясь оформить
      свои собственные соображения человеческой речью. Он напряженно растирал свой и без того
      скользкий, отглаженный ковром подбородок. - Час салютов может совпасть с часом великого му-
      сора, ну... с этим часом, когда мозга Великой Зари повезут не туда... - И он сделал таинственное
      движение, откинув вперед руку с двумя оттопыренными пальцами. Указательный палец показы-
      вал на тускло поблескивающую люстру, как бы сплевывающую на заседавших свой бледный
      свет. Другой, средний палец, топырился в сторону Святотатского кладбища.
            - Во, дубины! - скребся под дверью дворник Нанашкин. - Не поймут, что надо перенести
      час похорон с семнадцати ноль-ноль на другой час, и тогда с часом великого мусора час похорон
      точно не совпадет. А еще большие умы называются...
            И дворник Нанашкин, впопыхах оставив вместо себя метлу под государственной дверью,
      бросился ко двору сообщать о строго секретных известиях.

            ПРЕТЕНДЕНТ НА МЕСТО ВЕЛИКОГО ЛЕКАРЯ.

            Мутяра, скучно зевнув, обвела глазами прилизанных государственных мужей, которые
      значительно проигрывали перед простецким Гуляй-Васей и тем более ее задумавшимся Глазен-
      киным.
            - А что, если... - закралась в ее бесноватую головку одна очень неожиданная мысль. - Если
      попросить хорошо, не согласятся, а если тоном, не терпящим возражения, - подчинятся тут же...
            Она вцепилась в свою дымчатую голову маникюрными коготками, изящно загнутыми, как
      у сиамской кошки. Дужки бровей изобразили скорбь. Эти черные дужки походили на клювики
      весов, как бы взвешивающих два полушария, на одном из которых в позе сфинкса сидел заду-
      мавшийся, небесно очаровательный Глазенкин, на другой, словно кенгуру, подпрыгивал разбит-
      ной профессор Гуляй-Вася. Мутяра старалась как можно скорее принять решение. Кого? Пока со-
      брание терпит и ждет... Но клювики весов то опускались, то поднимались, не желая останавли-
      ваться и давать кому-либо предпочтение. Мысль о том, что от Гуляй-Васи больше проку, Мутяра
      тут же от себя отодвинула. Все-таки способности Гуляй-Васи не безграничны. Однажды он ис-
      черпает себя, и все в нем станет понятным и ясным, как рыбки через стекло аквариума, как уже
      сто раз с ней, Мутярой, случалось прежде. А вот Глазенкин - нескончаемый человек. Человек, су-
      мевший задуматься до состояния полной отрешенности! Вот - глубина! Неповторимость! Такие
      мужи сумеют подхватить эстафету достижений Великой Зари и пополнить их вкладом своего
      изобретательного мозга.
            Одна дужка бровей все-таки опустилась, и полушарие с мыслью о Задумавшемся перетя-
      нуло то полушарие, в котором витал сиюминутно взбудораживший мозг профессор Гуляй-Вася.
            Где-то далеко под свалкой, на самом дне Фигового болота, пробили бывшие площадно-
      морские часы. Их спутанное, ушедшее в никуда время, тихо отозвалось в сердце Мутяры. Теперь
      это время, оставшееся лишь в памяти великозорцев, перестало служить людям. Вырываясь со дна
      опрокинутой, захламленной земли, потерянное время теперь предвосхищало рост сотворенных
      Великой Зарей чудовищ, притянувших к себе всю заботу и все внимание сильных мира сего.
            - Так, - поднялась Мутяра, втиснув свои ноготки в мягкую и спокойную ткань старинного
      дерева. Крышка стола первой почувствовала непоколебимость характера и твердость духа новой
      правительницы Великой Зари. - Нам некогда терять время и понапрасну тратить слова. Хотя мы
      еще не обсудили вопрос о том, кто будет представлять Великую Зарю перед иностранной делега-
      цией с кометы Ни-ни-маха...
            Она снова смастерила задумчивость на лице. Каждый из великих мужей напрягся, вытянув
      шею, насколько позволяли возможности расплывшихся по плечам складок. Каждый чуть приоса-
      нился и замер в надежде услышать свое имя. Министр Свистков и тот, отбросив всякие комплек-
      сы, высвободил-таки из-под штанов приросшее к ягодице ухо. И никто этого даже не заметил,
      столь тревожны и томительны были секунды ожиданья.
            - Я назначаю правителем самого мудрого и самого здравомыслящего человека...
            У некоторых министров от напряжения полопались подтяжки, и теперь министры смотре-
      ли друг на друга ненавистными взглядами, в которых сквозила одна и та же фраза: «Если не я, то
      и не ты тоже...»
            - Таким человеком, - замер окруженный перламутром рот Мутяры, - я назначаю нашего
      всемирно известного по моим картинам и поэтическим произведениям, знаменитого и достойно-
      го, нескончаемого человека - Задумавшегося.
            Министры разом выпустили воздух, распирающий их напряженные груди.
            - Но он же... - попробовал было возразить глашатай Пунька.
            - Не принимаю никаких возражений! - тут же пресекла его Мутяра. - Задумавшегося я
      знаю давно и вполне могу за него поручиться. Он никогда ни на кого не клеветал, не рвался к вла-
      сти и вообще его моральный рост происходил на глазах самого Великого Лекаря.
            Фраза «самого Великого Лекаря» окончательным аргументом запечатлелась в мозгах госу-
      дарственных мужей.
            То, что охватило Мутяру, было даже не чувством, а каким-то сверхэйфорическим НЕЧТО.
      Будто последний удар молотка на аукционе могущественного значения прозвучал в ее пользу.
      Сколько раз, просыпаясь на какой-нибудь ступеньке красного мрамора или в стержнях тикающей
      под лопатки клумбы, покинутая очередным прохиндеем, она мнила себя всесильной и властной.
      Какой-то мучительный сон иглой проходил через всю ее молодость. От природы она была силь-
      ной и властной, а сон всякий раз представлял ее людям со стороны ничтожных одежд и еще более
      ничтожных деяний. Зато теперь жизнь обошла свои заборы и обрела противоположность исход-
      ной точки.
            - А как же... - очнулся от скрутившей его оторопи профессор Гуляй-Вася, - как же он смо-
      жет править, если не в силах даже пошевелиться.
            -	Сунься еще ко мне! - неслышно со всей обозленностью прирученной, а потом брошенной
      собачки послала она Гуляй-Васе посылку из ненавистного взгляда. А вслух с довольно ласковой
      улыбкой, с долей утонченного юмора и даже нескрываемой иронией отпарировала: - Это пусть у
      вас шевелится, а для правителя главное - подняться! - И она улыбнулась как можно невинней.
            -Чтобы поднять мозгу в нужном для Великой Зари направлении, надо задуматься так, что-
      бы и не шелохнуться даже, не то чтобы шевелиться. Здесь, главное, в нужном направлении
      встать. Хотя и то и другое у вас, дорогой профессор получается далеко не в лучшем виде...
            Профессор Гуляй-Вася один только понимал, на что намекает новая правительница. По-
      нимал он также, что небесная опухоль скоро переберется в его голову, если он сейчас же не пре-
      кратит давить атмосферу и не скроется в окне. И с чувством незаслуженно оскорбленного челове-
      ка Гуляй-Вася вышел в форточку, пока не поздно.
            Глубоко убежденные в том, что правителю совсем не обязательно шевелиться самому, и
      даже лучше, если он не шевелится: меньше проблем с выполнением невыполнимых указов, толпа
      государственных мужей направилась в гостиную справлять великие поминки Великому Лекарю.
      Как всегда, заводилой пиршества оказалась бабка Мутяры, наконец-то на старости лет отхватив-
      шая себе экзотическое имя Брахмапутра. Она влетела в гостиную с шайкой на вытянутых руках и
      стала окроплять бальзамом засмущавшихся было государственно-городских мужей. Насмущав-
      шись досыта, мужи и вся компания добровольно отправились в скорбный загул.
            Когда они отошли от загула, неизвестно. Странным показался тот факт, что из прожилок
      неба, маячивших в окнах дворца, то и дело падали на Великую Зарю мелкие кристаллики форма-
      лина. Ветер с Фигового болота гнал прямо на окна сногсшибательный запах органического тлена.
      Валяющаяся компания стала медленно кучковаться на центре гостиной.
            Брахмапутра, продрав свои веки, опухшие и синие, словно изрядно переваренный яичный
      желток, наконец сказала продолжившему свою работу собранию:
            -	Слушай сюда, братухи! Поминки-то мы по Великому Лекарю справили, а похоронить-то
      его, кажется, забыли...
            - А что, - кося глаза, выполз из-под коврика Пунька, - может, он и не умирал вовсе?
            - Кончай трепаться!- ткнула его туфлей под бок бабка Брахмапутра. И уже голосом мини-
      стерши культуры распорядилась в открытую дверь: - Приготовьте катафалк и семь борзых верб-
      людов!
            Зажав на всякий случай носы, все кинулись к спальне Великого Лекаря.
            -	А-а-а-а! - заорал вдруг самый сдержанный и самый воспитанный министр Моргайлов. -
      Здесь никого нет!
            -	А-а-а-а! - закричала было Мутяра, но, тут же сообразив, кто она теперь есть, взяла себя в
      руки.
            - Может, это он сам похилял на кладбище, так и не дождавшись, когда мы его похороним, -
      высказал свое предположение глашатай Пунька. - Побежали на Святотатское!
            - Впрочем, почему бы и нет, - пожал плечами профессор Гуляй-Вася, - Великий Лекарь на
      Святотатское хорошо дорогу знает...
            После столь убедительного аргумента все побежали на Святотатское, потому как запах в
      спальне Великого Лекаря был такой, будто сам правитель превратился в свой собственный запах,
      целиком и без остатка.
            - Уж напоследок и то не мог не напакостить, - метнула Мутяра свой злобный взгляд в сто-
      рону супружней кровати. Мысль, которая на этот раз пришла в ее голову, была страшно нелепой,
      и Мутяра отодвинула от себя эту мысль, как можно дальше.

            УХОДЯ ЗА САРДИННОЙ СТАЕЙ.

            На выходе слегка очумевшая от поминок компания оказалась в несколько непривычной
      обстановке. На дворцовых воротах, отбиваясь метлой от напора Честь имеющих, стоял дворник
      Нанашкин.
            - Почему нет сообщений? - напирала толпа великозорцев.
            - Потому, - отвечал дворник, - что все приближенные и родня Великого Лекаря ушли в
      скорбь и вот только что вышли, - показал он на шатающуюся компанию во главе с Мутярой и ее
      бабкой Брахмапутрой.
            -	Когда будут похороны? Почему нет доступа к гробу покойного? - кричали Честь имею-
      щие.
            -	Сироты мои! - возведя руки к напирающим и со светлой скорбью в голосе произнесла
      Мутяра. - Ни похорон, ни гроба не будет.
            - Почему? - допытывалась толпа.
            - Потому что хоронить некого! - все с той же отрешенной улыбкой произнесла Мутяра. -
      Наш Отче отдал себя народу без остатка. Душа его обратилась в свет и ушла в небо, а тело его
      обратилось в дождь. Ну, скажите, разве можно хоронить дождь? - И она подержала на ладони зе-
      леную каплю дождя. - Вот он, здесь, и жизнь и свет... Живительной влагой падает теперь Великий
      Лекарь на наши головы, окропляет нас и вселяет уверенность в светлое будущее. Уходя в свой
      последний путь по дороге в небо, распадаясь на лучи и капли дождя, он завещал свой правитель-
      ственный жезл, кровать и корону крепко задумавшемуся человеку. Это популярный во всем мире
      человек, человек бесконечности, герой моих картин и моих поэтических книг, человек из народа,
      сын народа, ваш сын - Глазенкин. Отныне он будет носить титул Великого Лекаря.
            Сообразительные баба Дыня с глашатаем Пунькой пригнали под это дело походную кро-
      вать Великого Лекаря, в которой сидел теперь, опершись на белые атласные подушечки и обло-
      жившись учеными книгами, знаменитый сын народа Глазенкин. Его голубые глаза с небесной не-
      винностью смотрели сквозь народ.
            - Почему он молчит? - крикнули завернувшиеся в матрацы Чести не имеющие.
            -	Он разговаривает иначе, чем мы, - пояснила Мутяра, - разглядывая кучку подматрасни-
      ков, ежившихся у ворот. - Но сейчас я переведу вам его мысли.
            Она подошла к Глазенкину и, сделав ряд магических жестов над его лицом, повернулась к
      толпе великозорцев.
            Раздалась громкая очередь из щелчков и стрекотанья фотоаппаратов.
            - Он передает вам свое приветствие и говорит, что молчание - удел мудрости. Пока он не
      может выбраться к вам из глубин своих мыслей. Он задумался над усовершенствованием нашей с
      вами жизни, Он предрекает... - тут Мутяра снова возвела руки к небу. Небесная опухоль опусти-
      лась совсем низко. Ее серые оплывы сгустились до черноты, и на Великую Зарю посыпалась
      угольная пыль. Лиловый небесный нарыв опустился почти на крыши домов. Он наливался и на-
      ливался, угрожающе нависая над толпой великозорцев. Из черного жерла опухоли с воем и сви-
      стом вырвалась комета Ни-ни-маха. Ее светящийся хвост, обогнув лиловый нарыв, пустил по
      толпе стаю сардин - подарок из космоса...
            Закутанные в матрацы Чести не имеющие, пожелтевшие от бесперебойного поедания тру-
      хи, тут же забыли и про траурный час и про загадочную комету. Одуревшие от голода, с воем и
      визгом кинулись они в сторону относимой ветром стаи сардин. Стая сардин, покачивая плавни-
      ками, уходила за пределы Великой Зари, уводя за собой всех Чести не имеющих.

            ДУТЬЕМ В НЕБО ПРОТИВ УГОЛЬНОЙ ПЫЛИ.

            ...Дорога из Великой Зари была устлана брошенными матрацами, тюфяками и прочим
      рваньем. Аламея проходила мимо опустелых жилищ. Не качались занавески на окнах, не хлопали
      двери, не струился дымок из труб, а из зависшей в воздухе угольной пыли исходил жутковатый
      холод. Казалось, что пыль эта остановилась здесь навечно и трогаться с места совсем не собира-
      ется. Как после великого пожарища, стояли у черных окон угольные деревья. От подъезда к подъ-
      езду перебегали угольные собаки. Люди напоминали чертей. Да и вся Великая Заря больше похо-
      дила на преисподнюю. По улицам, как стая негритят, шли глашатаи под мелкую барабанную
      дробь. Они сообщали народу, что комета Ни-ни-маха принесла с собой время сверхактивного
      массового пессимизма в честь траура по Великому Лекарю, И только общими усилиями, дуя в
      небо, можно разогнать слои сгустившейся над Зарей угольной пыли.
            Следуя этим призывам, толпы великозорцев стали с энтузиазмом дуть в небо. Местные га-
      зеты то и дело передавали сообщения о геройски отличившихся в таком важном государственном
      деле, как дутье в небо.
            - Рекордсменом по дутью в небо, - разорялся над площадью репродуктор, - стал наш про-
      славленный писатель М-ов 1. Благодаря его стараниям, по краю неба над «Окоемом» прошла го-
      лубая полоска. Писатель М-ов 2 возглавил группу дутья над монументальной мясорубкой. И все
      же лучшим раздувателем и надувателем неба стал писатель П-эн. Своими рукописями он пробил
      дыру в толстом слое угольной пыли, и теперь над издательством «Вперед» светится голубой кло-
      чок величиной с машинописную страницу.
            - Значит, для того, чтобы стать своей среди народа, - подумала Аламея, глядя на репродук-
      тор, - я должна заняться дутьем в небо...
            И она дунула в небо и засмеялась, потому что губам и языку стало щекотно. Потом, при-
      слонившись к углу старого ощерившегося дома, дунула еще раз.
            - Какая смешная дурь... - прошептали губы и снова дунули. - Надо быть безумцем, чтобы,
      ожидая посинения, дуть в обугленное небо... Дуть до посинения... Но если так надо, если всем от
      этого станет лучше, пожалуйста, я присоединяюсь к народу, геройски дующему в небо. - И она
      дунула еще раз, представив себя мельницей и закружившись в черном воздухе. Да, она - мельни-
      ца. Стоит на высокой горе, вращает крыльями и переламывает угольную пыль на струи голубого
      воздуха. Странно, что из угольной пыли выходит голубой воздух. Такого не бывает... Страшно
      кружилась голова и разламывались суставы рук. Наконец она медленно стала опускаться на зем-
      лю и уже ощутила пятками и пальцами ног красный мрамор ступеней на Святоместе. И, дунув
      последний раз, открыла глаза.
            Странно, но тяжелые пласты угольной пыли вдруг сдвинулись с места, и голубая трещина
      над ее головой стала медленно расширяться. Над кварталом сбежавших за стаей сардин Чести не
      имеющих распахнулись акватории синего неба. Над всей остальной Зарей висел тот же черный
      смрад в волнах расплывающейся опухоли и расползающегося сиренево-лилового нарыва.
            - Интересно, - подумала Аламея, - почему это небо открылось над запустеньем, среди не-
      живущих?
            Из задумчивого состояния ее вывел чей-то очень живой и улыбчивый голос, чуть подла-
      мывающий слова:
            - Скажите, как мне пройти на фиг?
            - Куда?- переспросила Аламея, уставившись на иностранца в голубых джинсах с множест-
      вом накладных карманов. Из-под капюшона мягкой серебристого отлива штормовки на нее смот-
      рели вдумчивые глаза ученого, в которых отражались и угольная пыль, и акватории голубого не-
      ба.
            - Я спрашиваю, как пройти на фиг?- улыбнувшись, повторил свой вопрос иностранный
      ученый.
            - На какой фиг?- все так же не понимающе переспросила Аламея.
            - На ваш знаменитый Фиг, созданный лучшими умами Великой Зари на благо человечест-
      ва!- стал размахивать руками иностранец. - Фиг, который показала Великая Заря всему миру. Где
      растет этот ваш Фиг?
            И тут до Аламеи дошло, что иностранец интересуется Фиговым болотом.
            - А... Фиги? - засмеялась она, чувствуя себя тоже немножко иностранкой. - Пойдемте, про-
      вожу. Это в трех шагах, но из-за угольной пыли не видно...
            - Да, пыль - ужасно! - отмахнулся иностранец от ползущей по Фиговому болоту черной
      пелены.
            При новом составе атмосферы Фиговое болото выглядело чудовищно таинственным. Цен-
      тральные пальцы обугленных фиг фосфорически мерцали полосками перламутровых ногтей. Ми-
      зинцы взволнованно топорщились, извиваясь дымчатыми змейками.
            - Надо же, какая непонятная конструкция, - разглаживая толстенькую фигу, произнес ино-
      странец.
            Вдруг в обвисающем клочьями мраке, откуда-то из-за ртутной лужи, проступившей со дна
      болота, послышался осторожный шепот:
            - Я считаю, что просто необходимо отыскать его следы...
            - Так ты уверена, что он не стал дождем, а просто куда-то сбежал? - спрашивал другой го-
      лос, глухой и басовитый.
            - Только великозорец способен поверить в ту чушь, которую я плела с садовой тележки, -
      прошептал женский голос. – Он ходит где-то между нами, обернувшись собственной тенью. Он
      подглядывает за мной и все старается как-то навредить. Я чувствую это.
            - Воображение... Расстроенный мозг... - заключил мужской голос.
            - Нет, он в ту ночь болтался где-то, а под утро, как ни в чем не бывало, оказался на своей
      кровати, уже задушенный и с отметинами пальцев на шее...
            - А ты не рада?
            - С одной стороны я подумала: «Наконец-то!» С другой - стало жутковато. Ты, Мга, не ве-
      ришь мне, потому что сам ты порождение одной из его бредовых идей.
            - Ха, много ты понимаешь. Это я внушал ему бредовые идеи, чтобы через них самому во-
      плотиться... Я такое выращу из этих фиг... Только назначь меня министром Фигового болота, а
      само болото повели обнести забором, чтобы никто не видел, что я творю.
            - А не натворишь лишнего?
            - Тебе нужны преданные охранители? Нужны! Вот и примешь от меня подарочек... Только
      с иностранными делегациями вы зря поспешили. Объяви болото секретной зоной!
            - Нет, те, что приехали, пусть погуляют. Это ж какая слава по миру пойдет! А потом в за-
      пале всех страстей и интересов болото закроем.
            В этот момент под ногой Аламеи что-то хлюпнуло.
            - Кажется, нас подслушивают... - всполошился женский голос. - Догнать!
            И не успела Аламея опомниться, как чьи-то пальцы вцепились в ее хитон. На мгновение в
      угольной взвеси вспыхнули бардовые выпуклые зрачки.
            - А, ты, значит... - прошипел голос, - назначенная меня разоблачать... Пламенными реча-
      ми...
            Вместе с бардовыми глазами к лицу Аламеи приближалась огромная, сверкающая белиз-
      ной пасть.
            - Народ, значит, против меня баламутить? - шипела пасть. - Да этот народ пнёт тебя, стоит
      мне пошевельнуть пальцем...
            Увидев перед собой Мутяру, Аламея стала освобождаться от внезапного страха и уже со-
      бралась было ответить, как подлетевший откуда-то сбоку иностранец схватил ее за руку и рванул
      через ртутную лужу. Болото шипело, то и дело выкидывая на поверхность останки чьей-то давней
      кухонной утвари: то дверцу холодильника, то радиатор газовой колонки. Все это оно тут же за-
      глотило обратно с урчанием, хлюпаньем и скрипом. На раскормленных этим месивом фигах, зна-
      чительно превышающих средний рост человека, стали уже появляться глаза, выпуклые, живые и
      остренькие, как у грызунов.
            - Представляете, что будет, - на бегу толкнул иностранец Аламею, - если в этих фигах за-
      чатки перерождения человеческого рода... Если вот это все возвысится над человеком и станет им
      верховодить... Подобными экспериментами Великая Заря весь мир в страхе держит...
            - Неужели этого можно бояться? - удивилась Аламея.
            - О, - сбавляя скорость, сказал иностранец, - вы считаете, что тупость и деградация какого-
      то отдельного общества не опасны для всего человечества? - Он даже чихнул не то от негодова-
      ния, не то от забившейся в ноздри угольной пыли. - Представляете, если это Фиговое болото даст
      потомство, и фиговое потомство даст семена, которые разлетятся по всему миру? Представляете,
      если эта небесная опухоль над Великой Зарей разрастется и до других государств, охватит все не-
      бо? То ни один приличный человек не вынесет над собой такого неба из опухоли и нарывов. А
      если эта угольная пыль еще на какой-нибудь планете заслонит Солнце? Эксперименты экспери-
      ментами, но люди все-таки хотят жить. Да и я считаю, что абсурдны достоинства той науки, ко-
      торая покажет, как можно запросто умереть.
            Фиговое болото плавно перешло в Святотатское кладбище. Аламея с иностранцем остано-
      вились и стали огладывать происходящее. Хотя оглядывать происходящее из-за косяков несу-
      щейся угольной пыли стало просто невозможно, происходящее можно было только понимать с
      точки зрения живых и мертвых. На Святотатском в пустую землю несли гробы с бывшими людь-
      ми. За пределами Святотатского выкорчевывали из земли живых людей. Семьи Честь имеющих,
      которым была противопоказана угольная пыль, ломали жилища Чести не имеющих, покинувших
      Великую Зарю, равно как и свою честь. Поскольку над кварталом с лачугами стояло светлое небо,
      Честь имеющие в срочном порядке строили себе здесь новые особняки с вентиляцией и окнами на
      всю стену. Они съезжались с разных концов обугленной Зари, слепляясь под этим единственным
      голубым квадратом, похожим на то небо, каким оно должно быть.
            - Выходит, что это я для них раздувала угольную пыль, - грустно улыбнулась Аламея. -
      Это для них я была мельницей и перемалывала черно-угольную пыль в светло-голубой воздух...
            - Вы тоже дули в небо?- удивился иностранец, накидывая на голову серебристый капюшон
      штормовки и надевая невероятных размеров защитные очки.
            - Так, совпадение, - засмеялась Аламея.
            - Как это совпадение? - нахмурился иностранец, скручивая в трубочку непонятно откуда
      взявшийся номер журнала «Перемены». Вон здесь расписывают... С копеечку надуют, с тетрад-
      ный лист голубенького в небе наскребут, а их уже и в герои, и к наградам, а вы для них целый не-
      бесный санаторий раздули, и - ничего!
            Аламея посмотрела в собственными легкими расчищенное небо и засмеялась, потому что
      голубой квадрат казался ей сейчас таким легким и воздушным, как раздувающийся на ветру све-
      жепостиранный пододеяльник.
            - Пусть, - протянула она руку в светло-сказочный воздух, - зато это единственная, моим
      трудом созданная реальность. Жаль, что ее не видят люди, убежавшие за сардинной стаей. Сейчас
      они выглядели бы самыми богатыми по сравнению со всеми богачами Великой Зари, потому что
      выше синего неба богатств не бывает.
            Никогда в жизни не испытывала она ощущение столь сильной радости. Правда, радость
      эта была зыбкой, эфемерной, готовой вот-вот улетучиться, стоит лишь угольной пыли, этому чу-
      довищу смрада оторваться от своего подвешенного состояния и наплыть на беззащитное про-
      странство голубизны. А страшный, лилово-сиреневый нарыв над крышами домов... И комета Ни-
      ни-маха, ворвавшаяся нежданно, чтобы посеять в и без того нелегкой жизни простых великозор-
      цев свою нереализованную в космосе энергию тяжести.
            - Да именно сейчас, - продолжила она в сторону смотрящего на нее сквозь защитные очки
      иностранца, - именно сейчас я должна отбросить все свои обиды, все отчуждения и соединиться
      со здравомыслящими людьми. Они ведь еще должны быть… Они где-то есть. И если я сумела
      прочистить небо, значит, имею какие-то силы и смогу развеять миф о чудесном прогрессе Фиго-
      вого болота...
            В груди ее вдруг стало тесно, будто огромная бабочка расправила там свои крылья. И в
      ней самой возникло странное ощущение крыльев, не расправляющихся до конца, ломающихся и
      крошащих на белый остов грудной клетки свою изумрудную пыльцу...
            Что-то похожее уже было. В каком-то другом бытие она уже пыталась выходить из своей
      отчужденности к людям, и память возвращала ей эти картины. Вот она вошла в клубящиеся воро-
      та и бросилась в огонь, чтобы присоединиться к тем, которые ЛЮДИ. Но когда огонь кончился,
      ее, почти обугленную, просто отторгли. И она вошла в другие клубящиеся ворота. Там непонят-
      ные люди с пенопленовыми лицами разгоняли серый дым. Они махали изо всех сил носовыми
      платками и шарфами, а дым никуда не уходил. И тогда она снова, переборов свое отчуждение,
      кинулась им на помощь. Задохнувшуюся, с выжженными главами, ее отвергли, выбросили в сто-
      рону уплывающего дыма. И она попробовала войти в другие клубящиеся ворота, где умиротво-
      ренные люди белили деревья и сажали цветы на весенних клумбах, но ее туда не пустили. И сно-
      ва - путь через множество клубящихся ворот. И теперь ей необходимо уйти от своего синего ку-
      сочка неба в их угольную пыль... Бабочка внутри нее предупреждала, что никакой пользы от это-
      го не будет, что снова покоробятся крылья и осыплется изумрудная пыльца, а своей она все равно
      не станет. Не станет никому, потому что идет с людьми параллельно, по непересекающимся до-
      рогам.
            - Глупости, - говорила она своей бабочке, искаженно отражавшейся в защитных очках
      иностранца, - я иду в бесконечность, а в бесконечности есть точка, где все прямые обязательно
      пересекутся. И поэтому всякий раз надо кидаться и в огонь, и в угольную пыль. Кидаться, потому
      что ты для этого создана. А истинность подвига всегда незрима...
            И она повернулась спиной к своему синему кусочку неба и рванулась с красных мрамор-
      ных ступеней Святоместа в черную угольную пыль. Густой мрак походил на пространство погре-
      ба, где сквозь мерцающие прогалы железного воздуха все пробивалась и пробивалась тяжелая
      карминного цвета капля.
            Путь к издательству «Время» Аламея знала на ощупь. Она могла отыскать его даже в без-
      воздушном пространстве, даже без небесных ориентиров. В темноте на нее все время натыкались
      какие-то люди. Они случайно сваливали на нее свои узлы, тюки, наезжали колесами телег на ее
      босые ноги. Все они спешили под голубой кусочек неба. Все Честь имеющие побросали свои рос-
      кошные усадьбы с мансардами и флигелями. Теперь без какого-то голубого кусочка неба все это
      богатство не значило ровным счетом ничего. Теперь каждый великий мира сего боролся лишь за
      право расселиться под небом, отгородиться от других, построить новый забор и ни за что не впус-
      тить в свои хибары Чести не имеющих, если они вдруг вздумают вернуться. Ни за что. Потому
      как места под небом теперь не хватит даже самим Честь имеющим.
            В прогалах железостойкого воздуха было видно, как множество бульдозеров и тягачей,
      сметая все на своем пути, тянут к земле под кусочком неба дворец Великого Лекаря. На какое-то
      мгновенье Аламее показалось, что это именно его черное тело, обратившись в угольную пыль,
      накрыло землю. Ирод и после смерти остается Иродом. И после смерти он способен одним лишь
      духом своим пожирать детей земли, иссушая до состояния трухи их в высшей степени человече-
      ский мозг.

            КАК ПРОЙТИ НА ФИГ?

            В издательстве «Время» открывалась многотиражка «Великозорский литератор», В тускло
      освещенном зале со свечами и кадилами, склонив головы, стояли поэты и прозаики из поколения
      «немых». Казалось, что состояние унижения было их самым естественным состоянием, и даже
      при полном земном мраке они не захотят выпрямить спины, поднять друг на друга глаза, сказать
      растворенному в темноте противнику свое бесстрашное слово. При первых же раскатах чьего-то
      властного голоса их колени начинали автоматически подгибаться, а головы клониться вниз.
            Сам П-эн сидел на изрядно потертом бархатном кресле. Отблески свечей и кадил судо-
      рожно тряслись на его расползающемся волдырями лбе.
            - Много лет правил Великий Лекарь Великой Зарей, - велеречиво начал свою речь П-эн. -
      И после его смерти нам не пришлось нарезать траурных лент и делать траурные рамки. Сама при-
      рода окутала нас траурным мраком. И неизвестно, сколько продлится траур, но мы должны вы-
      держать его с честью. И в связи с этим событием открываем наш первый номер многотиражки
      «Великозорский литератор». Он должен встать на страже новых открытий и свершений.
            И тут Аламею словно подтолкнул кто-то, словно шепнул «Ну, давай! Не отмалчивайся в
      гордыне!»
            - Так что же, - выкрикнула она из зала, - у нас уже есть какие-то открытия и свершения?!
      Перечислите их, пожалуйста, многоуважаемый П-эн!
            Зал вдруг зашумел, зашевелился. Лоб П-эна стал быстр двигаться. Похоже, что такое ин-
      тенсивное движение кожи по кости вызывало обилие пота, потому как П-эн стал лихорадочно
      промокать свой волдырящийся и мокреющий лоб. Он стал промокать лоб галстуком цвета куро-
      паткиного яичка.
            - Мне жаль, - начал он, обводя кончиком рябой материи раздувающуюся нижнюю губу и
      пытаясь что-то высмотреть в темноте, - жаль, что среди начинающих молодых литераторов есть
      не знающие рамок приличия. Это, видимо, жалкие остатки Чести не имеющих, которых поганая
      метла еще недовымела из Великой Зари. У Великого Лекаря, конечно, были маленькие ошибочки
      с площадными морями и Фиговыми болотами, но в остальном он завещал потомкам несравнен-
      ную, лихую славу, а это важнее всяких меркантильных интересов. И мы должны чтить традиции
      памяти знаменательных людей с их славой.
            - Этой славы из-за угольной пыли теперь не разглядеть, - робко выкрикнул кто-то из дру-
      гого конца зала.
            На лице П-эна появилось выражение явного беспокойства, и галстук цвета куропаткиного
      яичка, как маятник, заходил по его сферической груди. Ему явно не нравилось, что поколение
      «немых» заговорило.
            - Не понял, - вызывающе сказал П-эн, чуть приподнимаясь над стулом. - Кто вам позволил
      распоясываться?
            - Почему книги наши не печатаете? - крикнул еще кто-то теперь уже из середины зала.
            И П-эн опять стал таращиться в полумрак, чтобы выискать говорящего. И вдруг к своему
      ужасу он понял причину смелости поколения «немых» - их союзником и другом оказалась темно-
      та. П-эн никогда не любил темноту, потому что она растлевает дисциплину и развязывает языки
      нежелательным элементам.
            Судя по тому, как смелеют голоса, казалось, что темнота в зале сгущается до полной не-
      проглядности. Выкрики становились все громче и напористей:
            - Только себя печатаете, да тех, от кого ваша слава зависит. Весь мир Мутяриной мутотой
      завалили!
            П-эн вдруг почувствовал себя коловоротом, напоровшимся на камень. Но многолетний
      опыт работы с молодежью подсказал ему верный выход.
            - Не ожидал друзья, - сказал он тихим голосом с напускной печалью. - Я уже почти пробил
      наш коллективный сборник. И вдруг несогласие в ваших рядах. Столько трудов - коту под хвост.
      Жаль.
            Выкрики и в самом деле прекратились. Похоже, что к очередному предложению П-эна зал
      в очередной раз начинает прислушиваться и верить.
            - Не верьте ему! - крикнула Аламея.
            Но теперь уже все «немые», выставив впереди себя свечи и кадила, затопали и закричали
      на смутьянку, виновницу не выйдущего теперь сборника молодых.
            П-эн победоносно поднес галстук к губам. Он знал, что так было и так будет всегда, и по-
      тому прятал под галстуком свою вспотевшую улыбку. Выждав момент, он спокойно и тихо пред-
      ложил:
            - Чтобы в дальнейшем работе нашего собрания не мешали, я попрошу вывести из зала по-
      сторонних.
            Аламею, несмотря на общую обстановку удрученности, тут же с энтузиазмом подхватили
      под руки и вывели из зала. И вывели, скорей всего те самые, которые только что кричали, что их
      не печатают, а печатают Мутярину мутоту.
            - Вот и вдохнула силу в несчастных, - засмеялась над собой Аламея и, задрав голову в не-
      бо, крикнула: - Эй, вы, небесные шахтеры! Давайте Заре угля!
            За спиной снова раздался вежливый голос иностранца:
            - Скажите, пожалуйста, как тут пройти на фиг?
            - В любую сторону, - так же вежливо ответила Аламея.
      1987 – 1989 гг.

            От АВТОРА.
            Это были годы моей жизни в Подмосковной «Заре коммунизма». Навсегда запомнилось –
      мусорная машина, орущая бабка-мусорщица, покосившиеся балконы «хрущевок», растущие кот-
      теджи в другой части живописной Зари, чудовищная дурь и безысходность литературного про-
      цесса в среде литераторов моего поколения.
                    Из-под ног уходила страна, извечно подлежащая управлению Великих Лекарей.
            Еще три части романа, к сожалению, исчезли. Это были:
            2 часть – «Небесная опухоль во времена Задумавшегося»,
            3 часть – «Чудеса на Фиговом болоте».
            4 часть – «Откровения души Нелюдя».
            Мистическая реальность мистически перевоплощалась. Возможно, спустя годы, я снова
      увижу её, но уже через иную призму времени.

На главную

Напишите мне